Георгий Метельский - Тайфун над пограничной заставой
В трубу были видны даже морщины на лицах или узоры на кофте, в которой ходила по двору старуха. Солдаты знали, что ровно в семь утра (в пять по норвежскому времени) она направится в ярко-красный сарай доить корову и что потом будет сбивать масло — крутить на кухне ручку сепаратора (это было видно через незанавешенное окно), кормить кур и выносить помои в пластмассовом желтом ведре. Небольшой ветрячок исправно крутился под ветром, почти не утихавшим всю зиму, освещая дом и двор, открытый со всех сторон.
Ни старик, ни старуха не обращали ни малейшего внимания на пограничников и, если случайно и смотрели в сторону заставы, то всегда скользили взглядом мимо, будто и не жили тут своей трудной, чужой для них жизнью несколько десятков русских солдат.
Иногда старик становился на лыжи, и легко, словно это не стоило ему никакого труда, поднимался на соседнюю сопку, и вскоре исчезал из виду. Наверно, он направлялся в соседнее село за покупками, потому что возвращался всегда с полным рюкзаком за плечами.
По воскресеньям, правда, не каждое воскресенье, старик уходил со старухой на лыжах: майор говорил, что в церковь. Дверь в доме хозяева никогда не запирали, а лишь пользовались крючком. У них не было соседей, и повсюду, насколько мог видеть глаз с нашей стороны, расстилалась каменистая земля, кое-где поросшая невысокими березками, да севернее, на горизонте, торчал полуразрушенный копер, оставшийся от заброшенной никелевой шахты.
Никто на заставе не знал, как звали старика и старуху, но, чтобы удобнее было обходиться в разговоре, им придумали имена: старику Тор и старухе Кирсти. Тор иногда ловил рыбу в речке: становился на берегу, широко расставив свои длинные ноги, и забрасывал спининг. Новички на заставе украдкой и с любопытством рассматривали вблизи «человека из того мира», его теплую короткую куртку на молнии или пестрый свитер с высоким воротником, конфедератку и трубку, с которой Тор, казалось, никогда не расставался. Но и здесь, в нескольких шагах от границы, старик делал вид, будто нет рядом с ним ни солдат, ни заставы, ни чужой земли.
Степана удивляло и даже обижало это равнодушие, конечно показное, как уверял капитан, приказывая ни на минуту не прекращать наблюдения за домом норвежца. Приказ выполнялся строго, и поэтому все на заставе знали быт старика и старухи едва ли не лучше, чем сами Тор и Кирсти. Возвратившись с поста наблюдения, старший по наряду обязательно докладывал начальнику заставы и о том, чем занимались старики, куда ходили и не было ли у них гостей.
Гостей не было. Старики жили одиноко, и Степан втайне даже жалел их за это; он не представлял, как это можно провести жизнь вдали от людей. Лишь один раз, на Рождество, на хуторе появился некто третий: быстро спустился с сопки, снял на крыльце лыжи и скрылся в дверях. Лицо его не успели как следует разглядеть, но наблюдавший в трубу сержант Сушников сказал, что оно ему не понравилось.
С двадцать второго января день начал нарастать очень быстро. Тесня ночь он каждые сутки отвоевывал у нее все больше и больше времени, пока с двадцать четвертого мая не начал господствовать безраздельно. К этому сроку солнце уже растопило снега. Сначала сопки из белых сделались пегими, стали слезиться камни, зазвенели упрятанные под ними ручьи, бежавшие в пограничную речку, обнажились рыжие мхи, зеленые валуны и серые непрочные осыпи. Стала заметна и дорога, по которой каждый четверг старик ездил на велосипеде.
В один прекрасный день тишину на границе нарушил громкий, нарастающий треск мотора. Из-за сопки показался мотоцикл, он лихо, на предельной скорости пронесся вниз, к хутору, и так же лихо остановился, замер, предварительно сделав крутой, замысловатый поворот. И тут Степан увидел девушку в коротких брючках и пестром свитере, тонкую и высокую, с белыми волосами, сбитыми на затылок встречным ветром. К ней навстречу торопливо сходили с крыльца улыбающиеся старик и старуха, девушка их порывисто обняла, обоих сразу, расцеловала и, обернувшись к заставе лицом, стрельнув глазами по солдатам, убежала в комнату.
Не только Степан, но и все, кто был на спортплощадке, невольно замерли от неожиданности, но тут из казармы вышел капитан Петренко и строгим срывающимся голосом приказал прекратить безобразие — не глазеть по сторонам, а продолжать занятия. На заставе не было женщин, если не считать жены майора, уже пожилой расплывшейся Марии Петровны, и появление молоденькой норвежки замполит расценил как ЧП. Вечером на политзанятии он долго говорил о бдительности и о том, насколько преступно устанавливать контакты с представителями сопредельного капиталистического государства.
— Про ЧП на турецкой границе знаете? — строго спросил капитан Петренко.
Об этом чрезвычайном происшествии капитан рассказывал не один раз, постепенно сгущая краски, а заключалось оно в том, что на какой-то из южных застав наши и турецкие пограничники собирались тайком вместе и мирно играли в карты. Происшествие было действительно выходящим из ряда вон — Степан понимал это — и в то же время случай на турецкой границе говорил ему о том, что и сейчас, когда не все ладно в мире, простые люди всюду могут найти общий язык, что этим простым людям не нужны ни военные блоки, ни тем. более войны, и что куда лучше тихо посидеть рядом и, за незнанием языка, похлопать друг друга по плечам или даже срезаться на щелчки в подкидного.
Об этих своих мыслях Степан, конечно, ничего не сказал капитану, а майору Дегтяреву не побоялся и сказал сегодня, когда они ехали вместе вдоль границы верхом на конях. Майора на заставе любили и за глаза называли фамильярно Папа или же по имени-отчеству — Иван Архипович.
— Молодой ты еще, Панкратов, и глупый, — ответил начальник заставы добродушно.
Степан возразил, не подумав.
— Годы вовсе не дают мудрости, кроме старости, годы не дают ничего... Знаете, чьи это слова, товарищ майор?
— Нет, не знаю.
— Норвежца Кнута Гамсуна. Есть у него повесть такая — «Странник, играющий под сурдинку».
— «Пана», «Викторию» и еще, кажется, «Мистерии» его читал. Попался как-то на глаза первый том, в Кушке это было, году в сороковом, что ли. А этого, как его там, «Странника», не приходилось, — он помолчал. — Так значит, говоришь, годы мне не дали ничего, кроме старости?
Степан покраснел.
— Что вы, товарищ майор, я не хотел вас обидеть, честное слово! К вам это изречение никак не подходит.
— И на том спасибо, — Иван Архипович усмехнулся. — А что до твоих рассуждений, то они все-таки объективно вредны... Ты думаешь, мне не хочется пойти хотя бы к нашему деду с бабкой, посидеть за столом, покалякать, рюмку водки выпить? Хочется! Потому что, говоря откровенно, для веселья застава наша мало оборудована и, если б не работа да забота, пропасть можно. Так вот хочется, а нельзя. Нельзя потому, что этим я могу нанести вред государству. В общем, оправданий тут нет и быть не может. Понял?
Остальную дорогу они ехали молча, молча подходили к пограничным знакам, проверяя, не попортил ли их ураган, к постам наблюдения и замаскированным проводам, подключившись к которым можно было связаться с заставой. Но вот послышался глухой шум моря. Здесь был конец правого фланга их участка границы и «конец земли русской», как значилось на гранитном обелиске, врытом в берег еще по приказу царя Петра. Камень потрескался от времени, буквы надписи стерлись, но на заставе берегли его как память о далеких предках, которые еще в одиннадцатом веке селились на этом конце русской земли.
Тут майор и Степан спешились и сели на теплый валун. Начальник заставы закурил и стал смотреть на воду в фиорде, прозрачную как стекло. Был час прилива, и вода прибывала.
— Не знаете, товарищ майор, что за третий жилец на хуторе появился? — нарушил молчание Степан.
— Знаю.
Степан удивленно присвистнул. Свистеть при начальстве не полагалось, капитан сразу сделал бы замечание, но с Иваном Архиповичем Степан мог позволить себе такую вольность.
— Откуда знаете, товарищ майор?
— Начальник заставы все должен знать... Приехала внучка стариков, учится в Осло в университете. Два года назад сюда на каникулы приезжала, тогда и узнал. Случайно.
— А как ее зовут?
Майор улыбнулся.
— А тебе зачем?
— Просто так.
— Ну, если просто так, то Виктория. Нравится?
— Нет, лучше Ингеборг.
— Пускай и Ингеборг, — согласился начальник заставы. — Все равно.
Им осталось осмотреть еще один пограничный столб. Был он такой, как все столбы на границе, в четыре зеленых и четыре красных полосы, стандартной высоты и сечения, и все же это был столб особенный самый последний, самый северный на всей нашей русской земле.
Напротив него, в нескольких шагах, но уже на той, норвежской стороне стоял их столб, выкрашенный в канареечный цвет, с черной шапочкой на макушке. Со столбов смотрели друг на друга государственные гербы: наш земной шар, обвитый колосьями, и норвежский — под короной геральдический лев, вставший на задние лапы.
