Игорь Середенко - Иконописец
— Ах, да, я совсем забыл: вы же не понимаете меня, — сказал с досадой Руперт. — Вам придется подождать здесь, присаживайтесь. — Он подвел заключенного к стулу и усадил его. Зазвенели цепи, и на шум вбежал конвоир.
Он о чем-то злобно закричал на заключенного, и тот в ужасе беспокойно встал, отпрянул от стула, и вновь согнулся пополам так, что его голова была на уровне коленей.
— О нет, нет. Прошу вас, — умоляюще завопил Руперт на конвоира.
Обменявшись несколькими фразами с конвоиром, из которых оба ничего не поняли, так как не владели языком собеседника, они разошлись с сомнительным, но дружелюбным пониманием своих требований. Солдат остался снаружи, а Руперт вновь обратился к заключенному. Его тело дрожало, он стоял, согнувшись, не поднимая головы.
— Что здесь за порядки? — возмущался Руперт. У нас в Европе так не обращаются с заключенными, даже с приговоренными к высшей мере наказания. И комнаты чистые, белье белое, и насекомые не ползают и не кусают людей. Даже досуг есть. В камерах компьютеры имеются, заключенные могут писать книги. А здесь — черт знает что.
Он выпрямил заключенного и тихонько, без стуков цепью, усадил его на стул.
— Вы сидите здесь, а я схожу за переводчиком, — сказал шепотом Руперт.
Он подошел к двери и собирался ее уже открыть, как вдруг услышал за собой тихий и дрожащий голос на английском языке.
— Не стоит.
Руперт обернулся с удивлением в глазах и замиранием в сердце.
— Вы говорите на английском языке?
— Да, — сказал шепотом заключенный. — Но не стоит повышать голос.
Руперт вернулся и сел за стол.
— Хорошо. Это здорово, — сказал Руперт, не повышая голоса. — Мы можем общаться тихо, чтобы нас не потревожили. — Вы Остапов?
— Да, это я. Хотя лучше бы я не был…
— Почему? Вам ведь повезло, вы избавились от казни, — сказал Руперт в пол голоса.
— Я не знаю, что лучше, — ответил Остапов, — или быстро уйти с этого мира, или вести жалкое существование до конца своих дней. Я знал, что в тюрьме несладко, но по-настоящему почувствовал и узнал лишь, когда оказался за стенами с проволокой.
— К вам относятся, словно вы не человек. Воистину, человек может адаптироваться к любым условиям существования, даже к таким, казалось, нечеловеческим. Это ужасно, неужели…
— Вы журналист? — спросил Остапов.
— Нет, я частный детектив. Занимаюсь расследованием одного дела. Скажите…
— Вы иностранный гражданин, детектив… — казалось, что Остапов о чем-то размышлял. — Хорошо, вы хотите кое о чем у меня узнать.
— Верно, и…
— Тогда, деньги.
— Не понял, — удивился Руперт. — Какие деньги?
— За разговор. Это ведь не допрос, — пояснил Остапов.
— Сколько вы хотите?
— Десять долларов, — ответил Остапов.
Руперт вынул бумажник и передал заключенному десятку.
— Теперь начнем, — сказал Руперт, глядя, как Остапов ловко прячет десятидолларовую купюру в штанах. — Скажите, вы знали Германа Кухта?
— Это того, что казнили?
— Да, вы находились тогда в камере, напротив него. Вы могли видеть его в последние дни перед казнью.
Остапов вновь призадумался: он потер ощетиненный подбородок, почесал голову. Потом, словно, прозрел, заговорил:
— Вас интересует дневник?
Руперт остолбенел, он никак не ожидал от заключенного этого слова.
— А вы знаете, где он? — спросил Руперт.
— Когда его казнили, то разные люди посещали его пустую камеру. Они что-то искали. Спрашивали и меня о нем.
— А кто спрашивал? — спросил Руперт с явной заинтересованностью.
— Директор тюрьмы, Лупов, — ответил Остапов, и еще какой-то… Перед ним все чуть ли не кланялись. Видать, шишка большая, какой-то чиновник. Даже директор перед ним…
— Что вы знаете об этом, прошу вас, расскажите, — добродушно сказал Руперт.
— Я им ничего не сказал, потому что боялся за свою жизнь. Я ожидал подписания моего прошения, но надежды было мало. Если бы я тогда им рассказал, то меня могли и не помиловать. Зачем им свидетели. Я видел взгляд этого чиновника. Такой ни перед чем не остановиться. Он такой же сумасшедший, как и Кухта, только этот злой, а Кухта мирный и спокойный.
— Вы что-то знаете, я вижу, — сказал Руперт.
— Это хорошо, что вы иностранец, — сказал Остапов, его глаза заблестели, а на губах появилось подобие улыбки. — Я расскажу, что знаю, за тысячу долларов.
— Что? Опять деньги, — возмутился Руперт. — Я же заплатил вам.
— Поэтому я с вами говорю, — пояснил Остапов. — Но те сведения, что вы хотите узнать, и какие я не сказал другим, опасаясь за свою жизнь, я готов вам продать за тысячу долларов.
Руперт сжал губы, сморщил лоб.
— А эти сведения того стоят? Ведь сумма немалая. За такие деньги можно купить и антикварную статуэтку династии Мин.
— Вы не будете разочарованы, — ответил Остапов.
Руперт еще раз взглянул собеседнику в лицо, проверяя, не врет ли он. Затем вынул кошелек и выложил на стол восемьсот пятьдесят долларов.
— Это все, что есть у меня с собой. Если вы хотите больше, мне придется отправиться в банк, — пояснил Руперт.
— Нет, не стоит, этого достаточно, — выпалил заключенный. — Лучше так, чем вообще никак. Ведь второго такого случая может и не оказаться. Вы знаете, как здесь относятся к таким, как я?
— Зачем вам деньги? Вы не боитесь, что их у вас отберут?
— Сначала им придется найти их. А деньги здесь все любят. Эта сумма мне надолго пригодится. У меня ведь вся жизнь впереди, спешить некуда. — Деньги так же ловко исчезли в одежде заключенного, как у двух предыдущих допрашиваемых заключенных. — Итак, что вас интересует?
— Я хотел бы узнать о последних днях Германа Кухта и о его дневнике. Он ведь не был найден.
— Герман был одержим, хотя и тихий. Мухи не обидит. Я не знаю, что его заставило совершить убийства, но он мне не показался жестоким и неисправимым психопатом. Хотя человека нельзя узнать хорошо за столь короткое время.
Все неделю, что он провел в камере, я наблюдал за ним. Мне было хорошо все видно, ведь наши камеры располагались напротив друг друга. К нему неоднократно приходил сам Лупов. Они о чем-то беседовали. Конечно, директор тюрьмы не опасался того, что я наблюдаю за ними. Он ведь знал, что и меня, и Германа скоро расстреляют. А мертвые, как известно, ничего не говорят, они надежно молчат. Но он ошибался, бывает так, что и мертвые оживают и дают показания лучше живых. Я ведь сейчас перед вами, а не в аду, как он полагал. Так вот, однажды Лупов принес какой-то диковинный сверток. Он о чем-то говорил Герману, а потом неохотно оставил у него этот сверток. Утром он вернулся и забрал его. При этом он был в гневе на Германа. Видимо, тот что-то обещал ему и не выполнил. После этого я больше директора у него не видел. Он лишь ко мне подошел и велел помалкивать, иначе я не доживу до дня казни.
— Скажите, — перебил его рассказ Руперт, — что же делал Герман с этим свертком?
— Там были полотна… с изображением каких-то священников или монахов, я не разобрал. Далековато было, да и освещение слабое. Знаю, что эти картины были довольно крупные, и еще какая-то коробочка была.
— И что же он делал с ними? — спросил Руперт.
— Он разложил их по камере, вокруг себя. Потом достал, видимо, краски из этой коробочки, и начал рисовать на одном из полотен.
— Что там было нарисовано?
— Я не видел. Эта картина была у одной из стен и скрывалась от меня в тени. Я тогда еще удивился, как это он может рисовать при таком слабом освещении. В коридоре горела лишь одна лампочка. Обычно на ночь ее выключают, но в ту ночь она горела. Видать, директор постарался.
— Что было дальше? — спросил Руперт.
— Он сидел всю ночь, работая за этой одной картиной. А за два часа перед рассветом он сложил кисти и сидел, молча, неподвижно, глядя на свой труд. Мне показалось, что он спит сидя. Но я вас уверяю, он не спал, а словно монах медитировал.
— А на следующий день, как он вел себя?
— Директор забрал все полотна, как я уже сказал, а потом… Началось что-то странное в его поведении.
— Он как-то изменился?
— Он стал молчалив. На вопросы охранников он молчал, даже головой не кивал. Ничего не ел. А в день казни, он выполнял все безропотно, и…
— Что?
— Мне показалось, что я вижу не его, а лишь его тело. Словно душа Германа покинула его. В одиннадцать утра они пришли к его камере. Их было трое. Два конвоира и дежурный офицер. Они взяли его за руки, потому что он был словно кукла неживая. Так его вывели в коридор. Я взглянул на его бледное, мертвецкое лицо и понял… там не было жизни. В двенадцать часов его казнили. Я слышал звоны и стуки, будто колокольни далеких церквей. Это был шум, который подняли заключенные в поддержку Германа. Так он умер. Я надеюсь, что на том свете его душа найдет покой от земных страданий, — сказал Остапов.
