Андрей Добров - Крыса в храме. Гиляровский и Елисеев
Теллер вскочил, быстро подошел к стойке и громко ударил по ней ладонями. Я не мог разобрать, был он взбешен или же испытывал какое-то другое чувство, например, чувство отчаяния. Теллер понимал, что если до Елисеева дойдет известие о том, что он заранее знал про подземные ходы, то больше не служить ему в главных охранниках. Он не мог меня убить, чтобы заткнуть рот навсегда, потому что десятки человек видели, как мы шли в этот сигарный магазин – все продавцы, которые продолжали складывать странные пирамиды из восковых яблок.
Теллер стоял ко мне спиной, я не мог видеть выражения его лица, но плечи его были напряжены так, будто он собирался вступить в схватку. На всякий случай я положил руку в карман и нащупал свой кастет.
Наконец Теллер медленно обернулся. Лицо его было неожиданно расслабленным, как будто он принял решение, освобождавшее его от страшного нервного напряжения. Сделав несколько шагов, он рухнул в кресло.
– Хорошо, Гиляровский, – сказал Теллер. – Действительно хорошо. Вы знаете обо мне гораздо больше, чем должны были. И уже составили какое-то свое мнение. Например, вы не уверены, что убийца Борис, хотя тот явно дает понять, что это он, оставляя записки на теле жертв. Вам этого недостаточно! Вам надо добить меня, потому что я вел себя с вами недостаточно вежливо. Вы забываете, Гиляровский, что моя служба – это служба дворового пса, сторожевой собаки. Сторожевая собака не обязана быть вежливой даже с друзьями своего хозяина. Чем злее собака, тем ценнее она для обитателей дома. Она не должна облизывать, она должна кусать. Хорошо, я не буду больше играть роль цепного пса. Я буду говорить с вами как человек. Буду говорить как человек с человеком, коим вы, возможно, все-таки являетесь, Гиляровский. Попробуйте откинуть свои предубеждения и посмотреть на происходящее моими глазами. Да, меня выгнали из Охранного отделения, потому что поймали на мелком воровстве. Это мой позор, Гиляровский. Мой страшный позор. Я не просто Федор Иванович Теллер. Я – барон фон Теллер. После того несчастного случая я перестал представляться своей настоящей фамилией и никогда не заикался о своем дворянстве. Я считал, что стал недостоин своих родителей, истории своей семьи. Вы наказываете меня недоверием, я же наказал себя гораздо сильнее. Я отказался от самого себя. Конечно, я могу сказать вам, что подвигло меня тогда на эти бесчестные деяния. Бедность! Бедность, Гиляровский, которую вы уже давно не помните, поскольку ваши труды, как я понимаю, щедро оплачиваются издательскими сребрениками. Можете ли вы себе представить, что молодой и блестящий, подающий надежды, перспективный жандармский ротмистр фон Теллер в иные дни вместе со своей молодой, красивой и умной женой сидел впроголодь, не имел корки хлеба! Знаете ли вы, что голод порождает сначала отчаяние, а потом толкает тебя на преступление, подлость которого ты не замечаешь, потому что эта подлость не идет ни в какое сравнение с чувством голода и стыда? Так было и со мной. Видя возможность хоть немного исправить несправедливость судьбы, я крал всякую ценную мелочь из квартир, где проводились обыски или аресты. Это были вынужденные преступления, Гиляровский, вынужденные! И я уже понес за них наказание. Теперь, что касается подземных ходов. Да, черт бы вас побрал, я знал про существование этих двух ходов от господина Красильникова. Но сами посудите, как я отнесся тогда к этому знанию? Зачем мне вообще было нужно знание этих ходов? Этот особняк в те годы меня совершенно не интересовал – он потихоньку превращался в ночлежку для нищих, воров и преступников. Какой смысл мне было хранить эти воспоминания?
Теллер сцепил побелевшие пальцы.
– После того как меня выгнали из жандармерии, – продолжил он, – я долго мыкался по Москве, пытаясь устроиться хоть куда-нибудь. Все, что я умел, это служить. Анализировать, выслеживать, допрашивать, составлять отчеты, арестовывать. Я нанимался вышибалой в трактиры и, скажу вам, это плохая работа, которая приводит только к пьянству. Потому что драки, которые надо было разнимать, случались нечасто, а все остальное время ты имел неограниченный доступ к спиртному. Это страшно, Владимир Алексеевич. Так случилось, что, разнимая одну из пьяных драк, я приглянулся довольно крупному московскому купцу, занимавшемуся производством и продажей спичек. Он взял меня в охрану своей лавки, потом я уже поехал охранять его фабрику, потом стал главой охраны всего предприятия. И потихоньку втянулся – ведь каждому купцу, каждому коммерсанту обязательно нужен свой цепной пес. Однажды мне было сделано предложение стать начальником московской охраны господина Елисеева. Я согласился. Представьте мое удивление, когда я узнал, что придется охранять тот самый особняк, в котором я уже работал в качестве жандарма. Конечно, я вспомнил и про подземные ходы, однако я не стал никому говорить про них. Во-первых, я не верил, что они до сих пор еще открыты. Во-вторых, как бы я объяснил мое знание, ведь тогда пришлось бы рассказывать и всю остальную историю моей карьеры, вплоть до причин увольнения из Охранного отделения. А причины, как вы знаете, таковы, что меня бы просто выгнали с новой работы. Но была и еще одна мысль, сознаюсь вам, Владимир Алексеевич. Помните наш собачий зал? Вы видели терьеров, которые душат крыс. Помните, как вы нашли второй подземный ход, сами, без моей подсказки? Вы предположили, что в этом месте будет наибольшее количество крыс, которые идут по подземному ходу и просачиваются через щель. Да, я никому не говорил про эти ходы, но всегда имел их в виду. Если и возможно было проникнуть на стройку Елисеева, то только этим путем, о котором, впрочем, никто не знал. Но знал я. Я считал, что это знание бесполезно. Впрочем, когда появился Красный Призрак, я уже точно знал, где искать. Поэтому ту девушку, которая пробралась в магазин, я и нашел буквально за секунду. Она пыталась убежать, а потом случилось несчастье. И вы должны понять, почему я был так строг с вами. Во-первых, любой репортер возле Елисеева – это потенциальный скандал. Мне было строго приказано не подпускать к Григорию Григорьевичу ни одного репортера. Ходят слухи о его личной жизни в Москве. Я не буду комментировать эти слухи, но смею вас заверить, что материалов для бульварной газеты хватит на год вперед. Григорий Григорьевич тоже это понимает. А во-вторых, когда я понял, что и вы каким-то образом знаете о существовании подземных ходов, вы, Гиляровский, стали угрозой уже лично для меня и моей семьи. Вы знаете мои семейные обстоятельства и можете понять, что к подобным угрозам я отношусь более чем серьезно. Сейчас вы пошли ва-банк. Вы не оставляете мне ничего другого, кроме необходимости объясниться с вами начистоту. Я нахожусь в крайне сложной и опасной ситуации. Может быть, мой рассказ заставит вас пересмотреть свой взгляд на меня, и вы больше не будете чинить мне препятствий.
Я молчал, обдумывая услышанное. Теллер, как мне показалось, был предельно откровенен. Это стоило ему немалых усилий.
– Хорошо, я понял вас, – сказал я. – Но у меня остался еще один вопрос. Говорил ли вам Красильников о существовании третьего хода?
– Нет, – ответил Теллер. – Никакого третьего хода не существует. Во всяком случае, Красильников об этом мне ничего не рассказывал.
– Но профессор Мураховский утверждал, что Красильников знал и третий ход. Он пользовался им и появлялся перед своими товарищами совершенно неожиданно. Он не ходил вместе с ними, но как-то появлялся в особняке.
– Вы считаете, что Борис Ильин ходит через этот самый третий подземный ход, неизвестный ни мне, ни вам? – спросил Теллер.
– Да.
– Если можно было бы найти сейчас Красильникова, мы могли бы вытрясти из этого мерзавца всю информацию, – задумчиво произнес Теллер.
– Я уже пытался. Во время встречи с Красильниковым позавчера. Но он не раскрыл мне этой тайны.
– Где он живет, чем занимается? – спросил Теллер.
– Не важно, – ответил я.
– Не хотите говорить? – спросил Теллер. – Почему?
– Это тоже не важно, – сказал я.
– Дело ваше. Что же теперь?
– Теперь надо все-таки попытаться найти Бориса. Я хочу задать ему несколько вопросов.
– Но где вы его найдете? – спросил охранник.
– Не знаю. – Я встал. – Послушайте, Теллер, все это дело представляется мне не только запутанным, но и совершенно бессмысленным, как я уже говорил. Если Пахомова, смотрителя вашего погреба, убил Борис, то зачем он держал тело в укрытии? Зачем он подбросил потом его в коридор? Каким образом Борис смог миновать собак в погребе и отрезать кусок окорока и колбасу, которую положил в мешок и сунул в руку мертвого Пахомова?
Теллер просто пожал плечами и не ответил ничего.
– Еще вопрос. Я могу понять содержание первой записки, найденной на теле сторожа. Я могу заставить себя признать, что это была месть вам и Елисееву со стороны Бориса за погибшую невесту. Но я совсем не понимаю содержания второй записки. В ней ничего не говорится про месть, а дается какое-то странное обещание забрать все. Что это значит, можете сказать мне, Федор Иванович?
