Виктор Полонский - Загадка Веры Холодной
Удачно-то удачно, но Веру покоробило, что родной брат ее мужа воспринимает ее положение не столько как семейную радость, сколько как полезное для дела обстоятельство. Впрочем, все мужчины таковы, дело для них превыше всего. Поэтому-то женщин не берут в армию. Редкие исключения вроде кавалерист-девицы Надежды Дуровой можно не принимать во внимание. Мужчине прикажи командир – и он пойдет под пули или на штыки. Потому что – приказ, дело. Потому что смысл жизни мужчины в победе над другими мужчинами. А женщина вспомнит о детях или, скажем, о младших сестрах и не станет лезть под пули. И тем более уж на штыки. Это же должно быть так больно, когда тебя пронзают штыком и поднимают на воздух. Больно и страшно. Смерть от пули куда приятнее, недаром же замена повешения расстрелом во все времена считается милостью…
– Вера! О чем это я! – спохватился Алексей, заметив, как нахмурилась Вера. – Прости меня, пожалуйста! Тут радость такая, а я сразу о делах заговорил! У меня же будет племянник или племянница! Как это восхитительно! Я буду любить ваших детей как своих!
Вера сразу же смягчилась и попросила.
– Только об этом пока Владимиру ни слова. Умоляю! Я же тебе первому сказала, он еще ничего не знает. Будет неловко, если он узнает от тебя, а не от меня.
– Считай, что я ничего не слышал, – улыбнулся Алексей. – Буду ждать, пока Володя не похвастается. Думаю, что он сделает это сразу же, как только узнает. А до тех пор мне ничего не известно. На чем мы остановились? Ах да… Скажи Владимиру, что с этим, как его… Лужневым тебя познакомил я. Скажи, что ты мечтаешь о синематографической карьере и потому решила…
– Никогда! – убежденно заявила Вера. – Чтобы я… Но – да-да, я понимаю. Я мечтаю и потому решила с ним познакомиться.
– Ты предубеждена против синематографа? – удивился Алексей, и было видно, что удивляется он искреннее, не иронизируя. – Почему? За этим видом искусства будущее!
– Искусства! – презрительно фыркнула Вера. – Ты, наверное, шутишь? Как можно сравнивать синематограф с театром? Это же все равно что сравнивать… – Вера замолкла в поисках подходящего сравнения, но так ничего и не нашла.
– Нисколько не шучу, – ответил Алексей, – но переубеждать не стану. Если хочешь, оставайся при своем мнении. Итак, Владимиру ты скажешь, что с Лужневым познакомил тебя я… Как его по имени-отчеству?
– Степан Гаврилович, но он предпочитает, чтобы его звали Стефаном.
– Скоро Ванек на Руси не останется, одни Жаны с Джонами будут, – проворчал Алексей. – Лужневу же скажи, что пришлось сослаться на деверя, который добр и любит по-родственному тебя настолько, что готов подтвердить любую твою ложь. Вот, собственно, и все. Брат мой, насколько мне известно, а я хорошо его знаю, не ревнив и очень тебя любит. Он не станет задавать лишних вопросов. Но если что, я подтвержу, что так оно и было. Лужнев-то этот хорош собой или как?
– Какое это имеет значение? – вздохнула Вера и вдруг вспомнила о «Иване Ивановиче». – Скажи, а письма до востребования отправляются по вторникам? Мне еще только с этой стороны неприятностей не хватало.
– Отправляются, – кивнул Алексей. – Пишет их одна наша сотрудница…
Вера подумала, уж не та ли это дама, что провожала ее к Сильванскому в особняке на Вороньей улице.
– Пишет умно, разбавляет правду ложью, но так, чтобы этого нельзя было заметить. Можешь не беспокоиться, с этой стороны тебе ничего не угрожает. Мы уже сумели выследить того, кто приходил за письмами, и сейчас выясняем, с кем он связан. Думаю, что к Успенью все выясним и возьмем голубчиков за жабры.
– А кто они такие? – обрадованно спросила Вера.
– Немцы, – усмехнулся Алексей. – Верные слуги его величества кайзера.
– Странно, – удивилась Вера. – А я всегда считала немцев союзниками австрийцев.
– Союзники тоже следят друг за другом. Все следят за всеми, такова жизнь…
Спохватившись, Алексей вознамерился напоить Веру чаем с печеньем и кренделями.
– Сегодня на Кузнецком к Бартельсу вдруг потянуло зайти, – сказал он. – Как чувствовал, что гости вечером будут…
Вера начала отказываться, ссылаясь на то, что ей пора ехать домой, но Алексей настоял на своем. Пообещал, что самовар поспеет мигом, потому что искусством его разжигания он владеет в совершенстве (прислугу Алексей держал приходящую), да вдобавок Вера вспомнила, что ей есть еще о чем спросить деверя.
Этот вопрос был сугубо родственным, личным, не имевшим ничего общего с делами, поэтому Вера колебалась – задавать его или не задавать. Вдруг Алексею покажется, что она вынуждает его сплетничать или переходит границы допустимого. Но все же решилась и за чаем спросила:
– Скажи мне, Алексей, только, умоляю тебя, скажи правду – у Владимира есть любовница?
Спросила – и выдохнула с облегчением. Рубикон перейден, теперь остается только ждать ответа.
– Я об этом не знаю, – просто ответил Алексей, совершенно не удивляясь Вериному интересу и тому, что она задала подобный вопрос ему, родному брату своего мужа. – Но поручиться за то, что у него нет любовницы, я не могу. Владимир очень скрытный человек, он делится со мной кое-чем, но душу наизнанку передо мной не выворачивает. С тобой он должен откровенничать больше. А разве женщины не чувствуют наличие соперницы? Я всегда думал, что чувствуют. Каким-то особым чутьем, по каким-то тайным, им одним лишь ведомым признакам?
Вера пожала плечами. Может, кто-то и чувствует, у кого есть опыт, а она всего без году неделя как замужем, да еще и сочетает первые шаги в супружестве с такой вот авантюрной кутерьмой.
Когда Алексей перевел разговор на вчерашнюю трагедию, Вера разрыдалась. И Клашу было жаль, боль в душе не улеглась, прошли всего лишь сутки, и страшно было представлять, как все они могли отравиться и умереть. Когда она успокоилась, Алексей сказал, что сегодня около полудня он проезжал по Милютинскому переулку и заглянул в контору к брату – подбодрить и узнать, не требуется ли какая-нибудь помощь. Похвалил Владимира за самообладание, Веру тоже похвалил за компанию, хоть и не заслужила она похвалы. Какое тут самообладание, когда она только что плакала? Была у Веры одна особенность. На людях, при чужих, ей легче удавалось сохранять самообладание при разных потрясениях, чем в кругу близких. Еще с детства так повелось. Получит, бывало, плохую отметку или замечание, в гимназии держится, по дороге домой держится, а как придет, так уронит ранец прямо в коридоре и расплачется в голос.
Вера осторожно поинтересовалась, не считает ли Алексей, что эта трагедия может быть связана с ее тайными делами, но Алексей решительно покачал головой и сказал, что здесь явно просматриваются происки кого-то из противников Владимира, у которых он выиграл дело. Может, чей-то клиент решил отомстить, а может, и адвокат. Адвокаты тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо, в том числе и жажда мести. Вся Москва помнит, как в феврале прошлого года присяжный поверенный Соргучко подослал убийц к своему коллеге Ергалинскому из-за того, что тот «обставил» Соргучко в суде. А Вера-то в наивности своей считала адвокатское дело спокойным занятием…
Ехать домой было страшно. Совсем как головой в омут, прыжок в неизвестность. Чем же все закончится? Мелькнула мысль попросить Алексея поехать с ней, но Вера тотчас же ее отогнала. Это уж совсем белыми нитками будет шито – приехала оправдываться вместе с защитником. Нет, она должна справиться сама.
Вера ехала и тряслась. На сей раз не по причине плохих рессор (пролетка была новехонькой, и извозчик был тоже «новеньким», молодым, с гладким, безбородым еще лицом), а по причине внутренней дрожи. Вере казалось, что сердце ее подвесили на ниточке, и чья-то злая настойчивая рука за эту ниточку то и дело дергает. Сердце трепыхается, а если ниточка не выдержит и оборвется, то сердце упадет куда-то вниз… Дурацкое было чувство, словами и не описать. Впоследствии Вера вспоминала о нем именно так – сердце, подвешенное на ниточке. Никогда в жизни ничего подобного она не испытывала. Боялась, волновалась, переживала, но вот так, чтобы понимать, что счастье твое висит на тонкой ниточке, на волоске. Одно неосторожное движение – и ничего уже нельзя будет поправить. А ведь Вере уже не только за себя теперь решать, но и за ребенка. Он еще не родился, но он уже есть… За двоих решать вдвойне страшно.
Вера настолько взволновалась, что когда Владимир открыл ей дверь, повисла у него на шее и разрыдалась в голос, по-простонародному, с подвываниями, подвизгиваниями и еще какими-то некомильфотными звуками. Владимир как стоял, так и остался стоять, только дверь закрыл, чтобы не беспокоить соседа, отпущенного днем из больницы на домашнее лечение. Он гладил Веру по голове, с которой свалилась шляпка, гладил по вздрагивающей спине, целовал в макушку, и это выражение нежной приязни придавало Вере уверенности в том, что их объяснение закончится хорошо. Ей от этого поскорее успокоиться бы, а она, напротив, все лила и лила слезы, словно хотела смыть ими все плохое. Рядом что-то спросила Ульяна и больше не спрашивала – должно быть, Владимир отослал ее жестом. Сам он ничего не говорил, только гладил и целовал, целовал и гладил, а когда Вера выплакалась, увел ее в спальню, где помог переодеться в домашний халат, усадил в кровати, заботливо укутал одеялом, принес сладкого чаю с коньяком и спросил, не голодна ли Вера. С коньяком Вера пить чай не стала, испугавшись, что от столь частого употребления коньяка ее малютка еще в материнской утробе станет горьким пьяницей, и попросила дать ей просто чаю с сахаром. Владимир посмотрел на нее своим коронным проницательным взглядом и осторожно осведомился, не припасено ли у Веры для него какого-нибудь радостного известия. Вера все и выложила, правда, с оговоркой, что сама еще до конца не уверена, поскольку не показывалась доктору.
