Тень Голема - Анатолий Олегович Леонов
Сагайдачный шел первым. Чуть сзади пристроился войсковой кантарей Ян Чубарь, за которым, тяжело сопя, семенил служка, волоча два казенных ведра запечатанных личной печатью великого подскарбия короны Николая Даниловича. Ведра были одним из щедрых подарков наследника короны. В одном из них бултыхалась ароматная жубрувка, во втором – выдержанная старка. При свете запаленных костров у казначейских палат казаки деловито снимали с подвод малую часть из семи тысяч штук моравского сукна, выданного им за поход на Москву. Ловкий военачальник и тут расстарался, не дав полякам обмануть запорожцев.
Мало кто помнил, но «Сагайдачный» было лишь прозвищем удачливого «флибустьера» причерноморских степей, которым татарские матери пугали своих малолетних чад. Получил он его за якобы непревзойденное мастерство в стрельбе из лука, подтвердить которое никогда не стремился. Да и то сказать, у иных любознательных хронографов нет-нет да и возникал вопрос – каким образом Петро Конашевич, мелкий галицийский шляхтич из-под Самбора, выпускник Острожского православного коллегиума, пределом мечтаний которого была служба гувернером в доме киевского городской судьи Яна Аксака, за короткие пять лет смог вырасти в многоопытного предводителя суровых и безжалостных запорожских головорезов, да еще получить от них почти королевскую эпиклесу?[80]
Впрочем, в мире, где превыше всего ценили золото и военное мастерство, могло случиться всякое. А потому стоило признать, что либо налицо имелся пошлый сговор верхушки Сечи с неведомыми покровителями юного «хфилософа», вложившими немалые средства в его будущность, либо галичанин действительно оказался выдающимся рубакой, нашедшим себя среди Запорожской вольницы.
Сагайдачный тем временем бодро прошелся по Соборной площади и буквально взлетел по Красному крыльцу в настоятельские палаты. Многочисленная свита и факельщики, сопровождавшие толпу до зубов вооруженных людей, поспешили следом. Гетман, все еще пребывая в прекрасном расположении духа, стуча серебряными подковками каблуков по деревянным доскам пола, подошел к настоятельской трапезной, снял со стены горящий масляный фонарь и широко распахнул двери. В тот же миг лицо его вытянулось в замешательстве. Вся комната на несколько вершков была завалена штукатуркой, едва ли не целиком осыпавшейся с потолка. Ее куски лежали на полу, столах и лавках. Огромный кусок обвалившейся отделки болтался на деревянной дранке ровно посередине комнаты, пугая своими размерами и высокой вероятностью дальнейшего обрушения. Кругом стоял удушливый запах мела, сырого войлока и подгнившего дерева.
– Это чего? – тихо закипая, Сагайдачный обернулся и обжег своих оробевших спутников свирепым взглядом. В тот же миг висевший на дранке кусок штукатурки с треском и грохотом рухнул вниз, осыпав гетмана с ног до головы мелкой известковой пылью.
– Это чего, я вас спрашиваю? Где чертовы монахи?
Словно по мановению волшебной палочки, рядом «совершенно случайно» возник отец Серафим. Взяв факел из рук одного из охранников и осветив помещение, он совершенно бесстрастно пожал плечами:
– А я предупреждал! Это должно было случиться.
– Кого ты предупреждал, черт сутулый? – прорычал гетман, от благодушного настроения которого не осталось и следа.
Отец Серафим нахмурился и погрозил пальцем суровому военачальнику:
– Не поминай нечистого, богохульник! Не гневи Господа!
В ответ на упреки Сагайдачный только отмахнулся:
– Не зуди. Говори, кого предупреждал?
– Да всех! Обитель без нужного бережения который год стоит. Все прогнило!
Словно в подтверждение горьких слов, еще один большой кусок штукатурки оторвался от потолка и упал прямо между ног монаха и гетмана, с головой накрыв облаком густой, удушливой пыли. Отплевываясь и кашляя, они стремительно выскочили из трапезной и захлопнули за собой дверь.
– В общем, так, – Сагайдачный несколько раз хлопнул себя по груди, отряхивая малиновый жупан из сказочно дорогого итальянского сукна, – слушай внимательно, слуга Божий, мне разбираться с тобой некогда! Если хочешь остаться в живых, быстро наведи здесь порядок! Понял?
Келейник только руками всплеснул.
– Помилуй, государь мой, даже если мы всей братией навалимся, нам за целый день такое не осилить! Не серчай, дай слово скажу?
– Говори.
– Разве у нас в обители других палат нет? Чем престольная не подходит? Места там не меньше, лавки удобные, а для твоей милости царский трон имеется!
Размышлял Сагайдачный недолго.
– А ведь монашек дело говорит! – расплылся он в довольной улыбке. – Идем, панове, в престольную.
Потайная клеть в высоком пристенке между престольной и домашней молельней настоятеля представляла собой обычный «слух», устроенный таким образом, что любое слово, произнесенное в соседних помещениях, слушалось здесь многократно усиленным. При этом у хитроумного творения знаменитого зодчего была еще одна особенность. Искусно замаскированная широкая щель под потолочной балкой позволяла видеть все происходящее в престольной как на ладони.
Отец Феона устроился на высоких березовых козлах, придвинутых им поближе к смотровой щели. За спиной натужно сопел отец Елизар. Тяжело ступая, в каморку ввалился грузный отец Агафон.
– Как все прошло? – спросил у него Феона.
– Благодарение Господу! Чуть поднажал, весь и осыпался! – удовлетворенно пробасил инок, показывая свои мозолистые ладони.
На лестнице послышался шорох одежды и тихий, словно осторожный, топот сапог по ступеням.
– Тихо вы, сейчас зайдут!
Келейник Серафим, тяжело дыша от быстрого бега, возник из темноты потайного хода, взволнованно прикладывая указательный палец к губам.
Гетман Сагайдачный вошел в престольную и без лишних разговоров направился к большому креслу, стоявшему в углу рядом с входной дверью у высокого окна со слюдяными оконницами, расписанными яркими красками. По-хозяйски развалившись в нем, он с изуверским удовольствием стал наблюдать за начавшейся сварой своих старшин за право сесть «ближче до трону». Два тяжелых стула подле него без возражений заняли войсковой писарь и войсковой судья, а вот с лавками, стоявшими вдоль стен, дело обстояло много хуже. Паны куренные начальники никак не могли договориться между собой, кому где сидеть. Длилось это до тех пор, пока французы не потеряли остатки терпения.
– Господа, может, уже начнем? – устало произнес один из них на
