Майкл Кокс - Смысл ночи
Вот так все и началось. Я раскрыл следующую черную книжечку, потом следующую — и читал, читал в своего рода сосредоточенном оцепенении, остро сознавая всю странность записей, но не находя в себе сил оторваться от них, покуда глаза у меня не заслезились от усталости. Когда зашипела, догорая, уже вторая или третья зажженная мной свеча, я наконец поднял взгляд и увидел за окном гостиной бледно-розовую дугу зари, вырастающую над горизонтом. Для мира и для меня наступил новый день.
16 Labor vincit[95]
Позже утром в дверь постучался Том. Когда я открыл, мне не пришлось изображать истощение телесных сил.
— Голубчик мой! — встревоженно воскликнул он, переступая порог и подхватывая меня под руку, чтобы проводить к каминному креслу, где я заснул, полностью одетый, всего часом ранее. — Что с тобой? Не надо ли вызвать доктора Пенни?
— Да нет, Том, не стоит, — ответил я. — Уверен, я скоро полностью оправлюсь. Всего лишь временное недомогание.
Он посидел со мной, пока я завтракал. Потом, заметив на кресле у окна том Букингема, он спросил, подумал ли я обстоятельно насчет экспедиции в Месопотамию. По моему уклончивому ответу он понял, что мой интерес к данному предприятию поугас, но доброжелательно выразил надежду, что по выздоровлении я увижу вещи в ином свете. Я не хотел оставлять славного старика в заблуждении, а потому без обиняков заявил, что твердо решил не ехать с профессором С. в Нимруд.
— Очень жаль, Нед, — огорченно сказал он. — Мне кажется, подобная работа открыла бы перед тобой прекрасные перспективы и много дала бы тебе во всех отношениях. Верно, у тебя есть на примете другие возможности заработка?
Вообще мой старый учитель редко сердился на меня, но сейчас я не мог винить его в том, что он несколько раздражен. Желание пуститься в приключения и сделать карьеру на археологическом поприще было мимолетной прихотью, и мне следовало с самого начала высказаться на сей счет с полной определенностью, чтобы остаться честным перед Томом. Я попытался поправить дело, сообщив о предложенной мне вакансии в Британском музее, но тотчас снова все испортил, добавив, что и такое место не вполне меня устраивает в настоящее время.
— Ну ладно, — промолвил Том, поднимаясь на ноги и направляясь к двери. — Я сегодня же напишу профессору. До свидания, Нед. Надеюсь, ты скоро поправишься.
Я оставил без ответа невысказанный упрек, явственно просквозивший в прощальных словах старика, и с минуту стоял у окна в глубоком унынии, наблюдая, как он спускается по тропинке в деревню.
Теперь я никогда не увижу Месопотамию, и Грейт-Рассел-стрит придется обойтись без меня. Ибо меня неодолимо влекло к маленьким черных книжицам, разбросанным сейчас на письменном столе. Страстное желание выяснить, какой смысл кроется в матушкиных дневниковых записях, вскоре разгорится еще сильнее, станет всепоглощающим и приведет к последствиям, которых я никак не мог тогда предвидеть.
К расшифровке (лучшего слова не подобрать) матушкиных дневников и бумаг я всерьез приступил на следующий день и с неослабным усердием предавался этому занятию два или три месяца кряду. Том уехал в Норвич погостить у родственника, наверняка решив, что для нас обоих будет лучше оставить на время всякие разговоры о моих дальнейших перспективах. И вот я спокойно сидел дома — совсем один, если не считать ежедневных коротких визитов Бет, — и с утра до вечера разбирал матушкин архив, лишь изредка отлучаясь на день-другой, чтобы раздобыть необходимые мне сведения или получить подтверждение тех или иных фактов.
Помимо привычки доверять свои сокровенные мысли дневникам матушка имела обыкновение бережно хранить любые записи, касающиеся житейских вопросов, — соответственно, изрядную часть горного ландшафта, сложившегося на рабочем столе в гостиной, составляли перевязанные пачки хозяйственных счетов, кулинарных рецептов, квитанций, торопливо нацарапанных записок, перечней намеченных дел, старых писем, памятных заметок. Теперь я взялся и за них: перебирал бумажку за бумажкой, день за днем, ночь за ночью. Я тщательно исследовал, сопоставлял, сортировал, классифицировал, используя все свои научные навыки и все интеллектуальные способности, чтобы привести в порядок груду бумаг и рассеять светом понимания летучие, зыбкие тени, по-прежнему скрывавшие от взора полную правду.
Мало-помалу из скопления неверных теней начала проступать некая история — вернее, разрозненные элементы истории. Словно археолог, извлекающий из-под земли черепки древнего сосуда, я кропотливо собирал фрагменты и складывал один к другому, стараясь найти общий узор, связующий отдельные части в единое целое.
Одно слово дало мне важную подсказку. Одно слово. Название города, поначалу показавшееся лишь смутно знакомым, но потом пробудившее во мне более отчетливые воспоминания и вызвавшее в воображении два с виду никак не связанных образа: дамы в сером шелковом платье и чемодана, обыкновенного чемодана с наклеенным ярлыком, где написаны имя и адрес:
[96]
Эвенвуд. В дневниковой записи, датированной июлем 1820 года, моя мать — видимо, случайно — написала название города полностью. Во всех предшествующих и последующих записях оно обозначалось одной буквой «Э.», и у меня не хватило ума догадаться, что под ней скрывается. Но как только стало известно название города, в моем уме начали выстраиваться связи: мисс Лэмб жила в Эвенвуде; Феб Даунт приехал в Итон из городка с таким же названием. А может, в Англии несколько Эвенвудов? В свое время матушка собрала большую справочную библиотеку в помощь своей работе, и сейчас «Географический справочник» Белла и «Словарь географических названий» Коббетта[97] мигом предоставили мне ответ на вопрос. Нет, город Эвенвуд в нашей стране только один: расположен в графстве Нортгемптоншир, в четырех милях от Истона, в двенадцати милях от Питерборо; там находится Эвенвуд-Парк, поместье Джулиуса Вернея Дюпора, двадцать пятого барона Тансора.
В первую ночь в Итоне, в Длинной Палате, я спросил Даунта, знает ли он мисс Лэмб, а позже он поинтересовался, бывал ли я когда-нибудь в Эвенвуде. Мы оба ответили отрицательно, и я больше не думал об этом совпадении. Но сейчас, когда я впервые за пятнадцать лет вспомнил о нем, вопрос Даунта вдруг показался мне странным — вернее, не сам вопрос, а настороженный, почти подозрительный тон, которым он был задан. Но какое отношение может иметь Даунт ко всему этому?
Затем я занялся выяснением личности «Л.», центрального персонажа этой таинственной истории. Не о мисс ли Лэмб шла речь в матушкиных дневниках? На протяжении многих дней я просматривал груды корреспонденции и прочих документов в попытке установить, что ее имя, как и фамилия, начинается с буквы Л; однако, к великому своему удивлению, я не нашел ни единого письма от нее, да и вообще никаких упоминаний о ней. Но ведь эта дама была подругой моей матушки, довольно часто приезжала к нам в гости и проявила необычайную щедрость ко мне.
Разочарованный и озадаченный, я обратился к одному несомненному факту, имевшемуся в моем распоряжении: к месту, связывавшему мисс Лэмб, Феба Даунта и мою мать. Взяв с полки «Геральдический справочник» Берка,[98] я нашел там статью о баронском роде Тансоров.
Барон Тансор (Джулиус Верней Дюпор), владелец поместья Эвенвуд-Парк, графство Нортгемптоншир в Англии. Родился 15 окт. 1790 г.; с 1825 г. является двадцать пятым носителем родового титула, перешедшего к нему от отца, Фредерика Джеймса Дюпора. Учился в Итонском колледже и Трините-колледже. Первым браком сочетался 5 дек. 1817, с Лаурой Роуз Фэйрмайл (ум. 8 фев. 1824), единственной дочерью сэра Роберта Фэйрмайла из Лэнгтон-Корта, Тоунтон, Сомерсет. От данного брака имел ребенка Генри Хереварда, род. 17 нояб. 1822 и ум. 21 нояб. 1829. Вторично женился 16 мая 1827, на Эстер Мэри Тревалин, второй дочери Джона Дэвида Тревалина из Фордхилла, Ардингли, Суссекс…
Я еще раз перечитал статью, остановив особое внимание на первой жене лорда Тансора, дочери сэра Роберта Фэйрмайла из Лэнгтон-Корта. Так, последнее имя было мне хорошо знакомо: на сэра Роберта Фэйрмайла в свое время работал мистер Байам Мор, дядя моей матери и мой бывший опекун. Сердце у меня забилось чуть чаще, когда я записал дату смерти первой леди Тансор. Потом я взял одну из черных книжечек и отыскал там запись, датированную 11 февраля 1824 года, которую сейчас прочитал впервые:
Мисс И. письменно известила меня, что смерть наступила в пятницу вечером. Свет ушел из дольнего мира и из моей жизни, и мне суждено вершить путь в потемках дней, покуда и меня не призовет Господь. В последнее время в своих посланиях Л. обнаруживала такое смятение мыслей и чувств, что я начала опасаться за ее рассудок. Но, по словам мисс И., скончалась она мирно, без агонических мук, за каковое утешение я благодарю милосердного Бога. Я не видела Л. с тех пор, как она приезжала сюда, чтобы передать шкатулку для маленького Э. и сообщить, какие меры она предприняла, чтобы он поступил в школу. Бедняжка сильно изменилась внешне, я едва не расплакалась при виде ее исхудалого лица и рук. Помню, Э. играл на ковре подле нее все время, пока она находилась здесь, и — ах! — сколько неизбывной печали было в прелестных ее очах! Он очаровательный живой малыш, любая мать гордилась бы таким сыном. Но какую жестокую боль причиняло ей сознание, что он вырастет без нее и никогда не узнает, что это она подарила ему жизнь. Упорство ее воли восхищало меня, о чем я и сказала ей; ибо даже в тот момент, если бы она твердо вознамерилась поправить наконец содеянное, я бы без раздумий отказалась от него, хотя и люблю малютку как родного сына. Но Л. осталась непреклонна в своем решении, хотя и ныне страдала ничуть не меньше, чем тогда, когда впервые привлекла меня к соучастию; и я понимала, что она ни при каких обстоятельствах не пойдет на попятный. «Теперь он твой», — тихо промолвила она напоследок, и я разрыдалась. Если бы она изменила брачному обету, возможно, ситуация представлялась бы чуть менее ужасной. Но Л. понесла в законном браке, и теперь его отец обречен жить в неведении о существовании сына. В конце концов она со всей ясностью осознала, сколь жестоко и несправедливо поступила по отношению к нему, но ничто на свете не заставит ее исправить сию несправедливость. Таково уж прискорбное свойство всех страстных натур.
