Сергей ГОРОДНИКОВ - Алмаз Чингиз-хана
Кусок скалы дрогнул, снова пополз книзу, терзая выступами стены теснины, крошась и вгрызаясь в них. Западня опять рывком накренилась, и это спасло Бориса: лезвие направленного ему в спину клинка, не потеряв за века остроты заточки, лишь царапнуло плечо. Мещерин в недоумении уставился на короткий меч в своей правой руке, пальцами левой он сжимал ножны из древнего золота и в драгоценных каменьях. Дьявольское влечение камня едва не сделало его подлым убийцей. Борис, будто ядовитую змею, отбросил алмаз обратно в полумрак и, боясь, что опасная сила драгоценного камня способна остановить его, промедли он хотя бы мгновение, подхватил девушку под локоть, рванул за собой в скальный проём к ворчанию речки. Они пролетели вблизи кручи теснины и, взметнув лепестки брызг, с открытыми глазами погрузились в лазурно-прозрачную, наполненную воздушными пузырьками воду, различили у дна сундуки, один из которых опрокинулся на торец от столкновения с другим.
Фыркая, чихая, не смея отпустить руку Бориса, Настя вынырнула с ним из водоворота, покрепче ухватилась за мускулистую шею. Намертво зажатой в кулачке диадемой она, как когтями хищной птицы, царапала ему спину, плечи.
— Прыгай! — не обращая на это внимания, всей грудью закричал Борис Мещерину.
Он задрал голову к мрачной глазнице проёма, из которой только что, будто из темницы, вырвался на свободу. Мещерин не отзывался, не показывался. Прежде чем окончательно рухнуть в реку, большой кусок скалы в последний раз ненадёжно приостановился. С девушкой за спиной Борис выплыл из водоворота, ухватился за подвернувшийся выступ стены, и его отчаянный протяжный крик разнесся по теснине, повторяясь далеко окрест:
— Иван! Прыгай!!
Он впервые назвал Мещерина по имени, и глаза его подернулись мокрой пеленой, то ли от брызг в лицо, то ли от чего-то еще, о чем он давно забыл. Остервенелая злоба на алмаз, который его напугал, из-за которого он не успел вытолкнуть Мещерина силой, хлынула в голову, начинала душить Бориса. Она была сродни злобе на лютого врага, из-за которого он не сможет простить себе гибели того, к кому невольно привязался, как к странному, однако понятному и в чём-то близкому другу.
Но он терзал себя напрасно. Мещерин с удивительным, давным-давно не испытываемым успокоением держал в ладонях прозрачный чудо-алмаз и, присев у окна, тихо разговаривал с голубым сиянием. А оно, казалось, вспыхивало таинственным свечением, прислушивалось и, по-своему, отвечало ему.
— … Тревожная память ряда поколений моих предков. Мои собственные муки, бред, ночные кошмары… Обеспокоенная совесть, не желающая смириться с гибелью стрельцов, которые мне доверились, гибелью многих других… Все это нахлынуло, сводя с ума, когда я вошел в пещеру и увидал сокровищницу. Я бросился раскрывать сундуки… Мне показалось… если распахну их все, сияние несметных сокровищ самого Чингисхана оправдает то, что было со мной и с другими! — Голос его сорвался от вспоминаемых переживаний. Затем опять окреп. — Еще недавно. Не зная тебя, я смотрел на золото, древнее золото, раскиданное под ногами… И начинал прозревать страшную правду. Увиденное не принесет успокоения, которого я так страстно и мятежно искал все лучшие годы жизни и надеялся обрести здесь. Даже если бы увидел все сокровища в сундуках… Не стоили, не перевешивали они моих мучений…
Но это позади. Я вижу тебя, и странное, с детства позабытое спокойствие ласкает меня, как никогда не ласкала ни одна любящая женщина. Ты оправдал все…
Оставить тебя здесь? Это всё равно, что оставить здесь частицу себя и потом сойти с ума. А взять тебя с собой в тот мир? Зачем? Вечно бояться потерять? Постоянно ревниво помнить, что моя жизнь в сравнении с твоей лишь ничтожный миг? А на закате лет познать еще и душевные муки, похожие на муки ревности старика к своей юной жене? Мне уже сейчас неприятна мысль, что ты переживешь меня, и кто-то другой будет признаваться тебе в потайных чувствах и помыслах, как я сейчас…
Нет! — перешёл он на доверительный шепот. — Ты мой и только мой. Я растворюсь в тебе, останусь таким же вечным, как и ты. И вечно в расцвете сил… Пусть больше никто и никогда не увидит твоего сияния!
Он притих, замолчал. Исчезали слова, удалялись и пропадали мысли, страсти, память и надежды. И он погружался в безмятежное умиротворение, какое бывает лишь иногда в детстве. Когда просыпаешься солнечным утром, но еще не проснулся и не можешь понять: где ты, что ты, кто ты и зачем, — и понимание не нужно, ни к чему, потому что это и есть счастье; но ты еще не знаешь об этом.
Огромный скальный обломок с западнёй хрустнул, затрещал боковыми краями у стен теснины, обламываясь выступами, сползая и непрерывно убыстряя свое падение.
Борис едва успел вырваться из объятий водоворота и увернуться от куска скалы, который рухнул в речку, всплеснул большую волну. Его и девушку подхватило этой волной, швырнуло по течению, понесло меж острых выступов отвесных круч, неприступно мрачных в холодной тени глубокой теснины. Речка делала крутой заворот на запад, и, когда Борис последний раз оглянулся, рухнувший обломок скалы уже пропал из виду. Внезапно яркие отблески красного солнца ослепили его и Настю. Их скоро пронесло мимо заливчика, где так недавно шумел и пенился водопад, скрывая лаз тайного прохода к площадке у озёр. Теперь лаз различался тёмным пятном, как если бы выполнил своё предназначение, заманив и погубив почти всех искателей сокровищ Великого Завоевателя. И жутко было думать о том, что Мещерин, возможно, ещё жив, но никогда больше этого не увидит, а они уже не в силах спасти его.
Русло горной речки расширялось, водная гладь успокаивалась, и они все дальше и дальше уплывали от того места, где оставался заживо погребенным Мещерин.
8. Возвращение
Как преследуемые мстительными призраками, они торопились очутиться подальше от разрушенной сокровищницы, нигде не останавливались всю ночь и с рассветом добрались до укрытого зарослями протяжённого оврага. Стреноженные лошади Мещерина, Ворона, Насти и Бориса ждали их в этом овраге с позапрошлого вечера, когда трое мужчин оставили их, а сами отправились к стойбищу освобождать девушку. Животные заждались, и всячески выражали свою радость. Потом кобыла Мещерина забеспокоилась, долго всматривалась туда, откуда спустились Борис и Настя. Она прошла с Мещериным долгий путь, и Борис проявлял к ней особенную внимательность, поглаживал по морде, успокаивал, но не утешал.
Ружье было прикреплено к седлу, как он его и оставил. С ним в руках он почувствовал себя гораздо увереннее. До полудня занимался изучением следов казаков, начиная от того места, где расстался с ними. Вскоре он уже сделал вывод, что спрятанных в рощице казачьих лошадей обнаружили и увели монголы стойбища, а следы самих казаков и атамана вели к двугорбой горе. Настя боялась оставаться одна, повсюду не отставала от него, и, несмотря на природную выносливость, обратно плелась без сил. Бессонные ночи и события, которые произошли за последние двое суток, утомили девушку. Ей требовался отдых. Но в овраге их не покидало чувство уязвимости и тревоги. Заметив в ближайшей к рощице горе неприметную расселину, сверху которой просматривался весь овраг, они перебрались туда и прождали возвращения казаков до поздних сумерек. Никто так и не объявился. Не вернулся в овраг за своим гнедым жеребцом и Федька Ворон.
Ночью, пока сам не заснул, Борис слышал, как Настя всхлипывала во сне. А, когда за горами показался край солнца, она проснулась чуть после него и не могла удержать слёз. Борис ничего не говорил, но она догадывалась и сама, сердцем чувствовала неладное. Не веря в чудо, в которое хотелось верить девушке, из-за неё он ждал хоть кого ни будь из казаков еще один день, потом следующий. Всё это мучительно тянущееся время он, как обложенный безжалостными охотниками зверь, был настороже от опасной близости стойбища монголов. Но те, казалось, были заняты внутренними заботами, без особого рвения изредка рыскали в окрестностях и, на их счастье, так и не заглянули в расселину. Разговаривали они редко и мало. Настя искренне и сильно горевала, часто плакала, постепенно смиряясь с потерей отца, и почти ничего не ела. Из её отрывочных высказываний Борис узнал, что мать умерла давно, она ее плохо помнила, а с мачехой отношения не складывались, и отец многие годы был для нее самым близким человеком.
Перед рассветом четвертого дня она покорно подчинилась его распоряжениям. Оседлала свою лошадь, привязала к задней луке седла поводья жеребца Ворона, и следом за Борисом и привязанной к его седлу кобылой Мещерина тронулась в путь. Животные за прошедшие сутки отдохнули, шли легко, и они не останавливались весь день, на ходу меняли лошадей, давая им возможность по очереди идти без наездников. За день проехали больше, чем могли ожидать, и, не признаваясь, в глубине души были довольны этим: их уже ничто не удерживало в этих местах. Под вечер Борису удалось подстрелить крупного зайца. На ужин впервые за последние сутки ели свежую дичь, а не солонину, так как неподалёку от стойбища монголов костер ни разу не разводили. Потом до звёздной полуночи сидели у огня, и каждый думал, что их ожидает в обратном путешествии с непредвиденными опасностями, и как жить дальше.
