Борис Акунин - Статский советник
Эсфирь казалась нисколько не смущенной всеобщим вниманием и разглядывала окружающих с еще более откровенным любопытством.
– Кто это? – спрашивала она статского советника громким шепотом. – А эта, полногрудая, кто? Один раз звонко воскликнула:
– Господи-боже, ну и кунсткамера!
Эраст Петрович поначалу держался мужественно. Учтиво раскланивался со знакомыми, делая вид, что не замечает прицела многочисленных взглядов, как невооруженных, так и усиленных лорнетами. Однако когда к чиновнику подошел Фрол Григорьевич Ведищев и шепнул: „Зовут“, – Фандорин оправдался перед Эсфирью служебной надобностью и с постыдной скоростью устремился во внутренние апартаменты губернаторской резиденции, бросив спутницу на произвол судьбы. У самых дверей, устыдившись, обернулся.
Эсфирь отнюдь не выглядела потерянной и дезертира взглядом не провожала. Она стояла напротив выводка дам и со спокойным интересом их рассматривала, а дамы изо всех сил делали вид, что увлечены непринужденной беседой. Кажется, за мадемуазель Литвинову можно было не волноваться.
Долгорукой выслушал отчет чиновника особых поручений с нескрываемым удовольствием, хоть для виду и поохал по поводу казенных денег, впрочем, все равно предназначавшихся для отправки в Туркестан.
– Не все им по шерстке, – сказал Владимир Андреевич. – Ишь, умники выискались на Долгорукого валить. Попробуйте-ка сами. Значит, уперся столичный ферт лбом в стенку? Поделом ему, поделом.
Ведищев закончил прикреплять князю тугой крахмальный воротничок и осторожно присыпал морщинистую шею его сиятельства тальком, чтоб не натирало.
– Фролушка, вот тут поправь. – Генерал-губернатор встал перед зеркалом, повертел головой и указал на неровно сидевший каштановый паричок. – Мне, Эраст Петрович, конечно, Храпова не простят. Получил от его величества очень холодное письмо, так что не сегодня-завтра попросят со двора вон. А все-таки очень хотелось бы напоследок камарилье нос утереть. Сунуть им под нос раскрытое дельце: нате, жрите и помните Долгорукого. А, Эраст Петрович?
Статский советник вздохнул:
– Не могу обещать, Владимир Андреевич. Руки связаны. Но п-попробую.
– Да, понимаю…
Князь направился к дверям, что вели в залу.
– Что гости? Собрались?
Двери распахнулись как бы сами собой. На пороге Долгорукой остановился, чтобы у присутствующих было время обратить внимание на выход хозяина и должным образом подготовиться.
Окинув взглядом собрание, князь встрепенулся:
– Кто это там в алом? Которая единственная спиной стоит?
– Это моя знакомая, Эсфирь Авессаломовна Литвинова, – печально ответил чиновник. – Вы же сами просили…
Долгорукой прищурил дальнозоркие глаза, пожевал губами.
– Фрол, голубчик, слетай-ка в банкетную и поменяй карточки на столе. Пересади губернатора с супругой подальше, а Эраста Петровича и его даму перемести, чтобы были справа от меня.
– Как-как? В морду? – недоверчиво переспросил генерал-губернатор и вдруг быстро-быстро захлопал глазами – только сейчас разглядел, как у соседки расходятся края выреза на платье.
На верхнем конце стола, где сидели самые именитые из приглашенных, от нехорошего слова стало очень тихо.
– Ну да, в морду, – громко повторила Эсфирь глуховатому старичку. – Директор гимназии сказал: „С таким поведением, Литвинова, я не стану вас держать ни за какие жидовские серебреники“. Я и влепила ему в морду. А вы бы как поступили на моем месте?
– Да, в самом деле, выхода не было, – признал Долгорукой и заинтересованно спросил. – Ну, а он что?
– А ничего. Выгнал с волчьим билетом, доучивалась дома.
Эсфирь сидела между князем и Эрастом Петровичем, успевая и отдавать должное знаменитым рассыпчатым блинам, и оживленно болтать с московским властедержателем.
Собственно, в беседе участвовали только двое – его сиятельство и экстравагантная гостья. Все прочие, находившиеся в зоне слышимости, не раскрывали рта, а несчастный статский советник и вовсе окаменел.
Женская чувственность, рабочий вопрос, вредность нижнего белья, черта оседлости – вот лишь некоторые из тем, которые успела затронуть мадемуазель Литвинова за три первые смены блюд. Когда она отлучилась, не преминув сообщить, куда именно отправляется, Владимир Андреевич в полном восторге прошептал Фандорину: „Elle est ravissante, votre elue“[2]. Но и Эсфирь, в свою очередь, обернувшись к Эрасту Петровичу, отозвалась о князе одобрительно:
– Милый старичок. И что его наши так ругают?
На шестой перемене блинов, когда после севрюжки, стерляжьего паштета и икорок внесли фрукты, меды и варенья, в дальнем конце банкетной залы появился дежурный адъютант. Позвякивая аксельбантами, он на цыпочках побежал через все длинное помещение, и пробежка не осталась незамеченной. По отчаянному лицу офицера было видно, что стряслось нечто из ряда вон выходящее. Гости заоборачивались, провожая гонца взглядами, и лишь генерал-губернатор пребывал в неведении, шепча что-то на ухо Эсфири Авессаломовне.
– Щекотно, – сказала она, отодвигаясь от его пушистых крашеных усов, и с любопытством уставилась на адъютанта.
– Ваше сиятельство, чрезвычайное происшествие, – тяжело дыша, доложил капитан.
Он старался говорить тихо, но в наступившей тишине слова разносились далеко.
– А? Что такое? – спросил еще недоулыбавшийся Долгорукой. – Какое такое происшествие?
– Только что сообщили. На Николаевском вокзале совершено нападение на исправляющего должность начальника Губернского жандармского управления Сверчинского. Полковник убит. Его адъютант ранен. Есть и другие жертвы. Нападавшие скрылись. Движение поездов на Петербург остановлено.
Глава восьмая
Купили порося
Ночью он спал только два часа. Дело было не в клопах, не в духоте и даже не в пульсирующей боли – подобные мелочи не заслуживали внимания. Имелась проблема куда более насущная.
Грин лежал, закинув руки за голову, и сосредоточенно думал. Рядом на полу тесной каморки спали Емеля и Снегирь. Первый беспокойно ворочался, очевидно, одолеваемый кровососами. Второй тоненько вскрикивал во сне. Удивительно, что вообще уснул после вчерашнего.
Неожиданный исход сотрудничества с Козырем потребовал быстрых действий. Первым делом Грин привел в чувство истерически всхлипывающую Жюли, для чего пришлось легонько побить ее по щекам. Трястись после этого она перестала и выполняла всё, что он ей говорил, только избегала смотреть на неподвижное тело и светлую лужу от вина, которая темнела на глазах, разбавляемая кровью.
Затем наскоро перемотал свои раны. Трудней всего было с ухом, поэтому просто прикрыл его платком и потуже натянул приказчичью ватную фуражку. Жюли принесла кувшин воды – смыть кровь с лица и рук.
Теперь можно было уходить.
Поставив Жюли сторожить у саней, Грин перетащил мешки из номера. Как прежде, по два за раз, не вышло – не следовало тревожить раненое запястье больше нужного.
Куда везти деньги, он стал думать, только когда благополучно отъехали от „Индии“.
На место сбора, в будку виндавского обходчика, опасно. Место голое, кто-нибудь увидит, как затаскивают мешки, заподозрит, что краденый товар из грузового состава.
В другую гостиницу? С мешками в номер не пустят, а отдавать их на сохранение рискованно.
Выход нашла Жюли. Вроде бы сидела молча, нахохленная в своем мещанском платке, ни о чем не спрашивала, думать не мешала. И вдруг говорит:
– А на Николаевский. У меня багаж в камере хранения. Чемоданы заберу, вместо них мешки оставлю. Там порядки строгие, шарить никто не станет. И полиции в голову не придет, что деньги прямо у них под носом.
– Мне там нельзя, – объяснил Грин. – Приметы.
– Тебе и не нужно. Скажу, что я горничная, за барыниными чемоданами. У меня квитанция. А в мешках, скажу, господские книжки. Какое кому дело. Ты – кучер, в санях останешься, на вокзал не пойдешь. Я носильщиков приведу.
Слышать, как она называет на „ты“, было странно и неловко. Но идея про камеру хранения была правильная.
С вокзала поехали в гостиницу „Китеж“ близ Красных Ворот, хоть и не первого разряда, но зато с телефоном у стойки, что сейчас имело особенную важность.
Грин протелефонировал связной. Спросил:
– Что они?
Игла дрожащим от волнения голосом ответила:
– Это вы? Слава Богу! С вами все хорошо? Товар у вас?
– Да. Что остальные?
– Все здоровы, только Арсений заболел. Пришлось оставить.
– Лечат? – нахмурился он.
– Нет, поздно. – Голос снова дрогнул.
– Пошлите за моими на Виндавский. Пусть в гостиницу „Китеж“. Начало Басманной. И вы сюда. Номер семнадцать. Возьмите спирт, иголку, суровые нитки.
Игла приехала быстро. Коротко кивнула Жюли, едва на нее взглянув, хотя видела впервые. Посмотрела на замотанную голову Грина, на заклеенную бровь, сухо спросила:
