Ева Прюдом - Завещание Тициана
Когда троица друзей предложила Пальме выйти в сад, он оторвался от созерцания, словно пробудился от сна.
— Извините, что я не иду с вами. Хочу проникнуться творением учителя, чтобы оно заговорило со мной без обиняков.
Легкий ветерок, наполненный запахами водорослей, дул с севера, принося с собой в гнетущую атмосферу тяжелобольного города подобие свежести. Мариетта устроилась на скамье, Пьер — на траве. Виргилий установил подрамник с начатой ранее схемой.
— Итак, продолжим. Марсий — это Атика, Аполлон — это Зен, Мидас — Мустафа, Евтерпа — Олимпия, фавн с ведром — Бонфили, фавн в колпаке — Рибейра, ребенок… не кто иной, как Фаустино. Что бы он там ни считал, его присутствие в доме в тот вечер не для всех оставалось тайной. Уж Тициан-то об этом знал наверняка… Может, потому, что карлик не провел всю ночь распростертым на постели, как утверждает.
Пьер заохал — мол, сдаюсь, убедили, хотя во взгляде его при этом сквозило лукавство. Мариетта ограничилась красноречивой улыбкой. Виргилий взялся за третью колонку, которую озаглавил «Побудительная причина».
— Итак? — обратился он к друзьям тоном школьного учителя. — Ys fecit cui prodest[70]. Каково ваше мнение, коллеги?
Пьер и Мариетта подыграли ему и даже слегка поссорились, кому начать. Пьер галантно уступил.
— Я вижу по меньшей мере две причины, по которым Зорзи желал смерти Атики. Primo, она была турецкой шпионкой, а турок он люто ненавидел. Secundo, ее опекал Лионелло, и Зорзи, должно быть, мучился ревностью.
Предом с этим согласился: оба мотива были вписаны в новую колонку напротив фамилии Бонфили. Затем слово взял Пьер:
— Я не видел карлика, но судя по тому, что вы рассказываете, мне кажется, он здорово выиграл от смерти хозяйки: тут тебе и свобода, и кругленькая сумма.
— Не говоря уже о болонке от королевских щедрот, — вставила Мариетта.
— Но разве он не лишился женщины, которую обожал? — Слезы Фаустино явно тронули Виргилия.
Пьер был более прагматичен:
— Отец небесный! Лишился женщины, которой в любом случае ему не видать как своих ушей. Тогда как свобода могла оказаться не только мечтой. — И после некоторого раздумья добавил: — То же и в отношении африканца. И для него со смертью Атики оборвались цепи рабства. А что, если и его поместить в список подозреваемых?
— Но ведь Тициан оправдал его перед Авогадорией! — запротестовал Виргилий.
— Вот именно: перед Авогадорией. Как и я, ты должен был сделать в уме несложный подсчет, показывающий, что за те шестьдесят минут, которые содержатся в часе, Тициан просто из чисто математических соображений не мог побывать и у своего окна на Бири-Гранде, и в квартале Святого Николая. А это значит: он не мог видеть Эбено далеко от дома в то время, когда совершилось убийство. И у Эбено, по сути, нет настоящего алиби. Зато есть побудительная причина — да еще какая! — прикончить свою хозяйку. Причина та же, что и у карлика, но в отличие от него Эбено не пылал к ней безответной страстью.
— Но разве не стоит доверяться маэстро? На мой взгляд, он дважды вывел Эбено из-под удара. Сперва, несмотря на свои преклонные лета, дал себе труд побывать в герцогском дворце. Затем не изобразил его на полотне.
— Ах нет? А что это за черный пес, которого удерживает ребенок?
Вопрос Пьера лишил Виргилия дара речи. С минуту он пребывал в замешательстве. Затем отложил подрамник и кисть, огромными шагами пересек сад и исчез в мастерской. Друзья могли в окно наблюдать, как он прямиком направился к «Марсию».
— Меня ты тоже не убедил, — бросила Мариетта Пьеру.
Он решительно подобрал кисть и вписал в колонку «персонажей» слова «черный пес», а в колонку «побудительная причина» — слово «свобода». Его упрямство развеселило Мариетту.
— Если большой пес — Эбено, то рыжая болонка — еще один, восьмой персонаж. А ведь нам теперь известно, что на картине изображена та самая болонка, что перешла от Генриха Третьего к Атике, а от нее к Фаустино. Почему бы Тициан стал в одном и том же произведении по-разному трактовать тему собаки?
Звучало убедительно; рука Пьера замерла и опустилась. Он бросил взгляд в сторону мастерской. Виргилий как зачарованный стоял перед полотном.
— Пока он созерцает черного пса, доведем схему до конца, — не без ехидства предложила Мариетта. Пьер ткнул кисть в лист, готовый следовать ее указаниям.
— У Олимпии были причины завидовать Атике. Та была ее соперницей в борьбе за сердце Лионелло.
— К тому же они были конкурентками в том деле, которым занимались.
Еще одна строчка в колонке «побудительная причина» была заполнена.
— Египтянка шантажировала португальца. Из-за нее он рисковал не только состоянием, но и свободой и жизнью. Ведь попасть в лапы инквизиции означало проститься с жизнью. И потому его «побудительная причина», на мой взгляд, самая убедительная из всех: на карту была поставлена его жизнь, — рассудил Пьер.
— Итак, уже четверо!
— А что ты думаешь о Лионелло, ты ведь его видела?
Мариетта задумалась.
— По правде сказать, мне не удалось разговорить его. Он носит свою красоту, как маску. И что там под ней, мне невдомек. Вот говорят, лицо — зеркало души, но у него все наоборот. Его лицо — само совершенство: гладкое, сияющее. Ни морщинки, ни следа на нем не оставили темные стороны его натуры, если они есть… А почему бы им и не быть? Ох несладко пришлось бы мне, доведись писать его ангельский лик, на котором не за что ухватиться. Однако я недалека от мысли, что в конце концов выявила бы его подлинную суть.
— У ангелов нет пола, он содомит. Не тут ли кроется причина того, что могло бы подтолкнуть его к убийству? Он протежировал и Атике, и Бонфили. Отчаявшись делить его с другим, к тому же мужчиной, Атика могла угрожать ему выдачей властям как извращенца. И быть бы ему на Пьяцетте под колокольный звон…
— …повешену. Твоя правда. Следовательно, и для него речь могла идти о жизни и смерти. Это делает его одним из главных подозреваемых, ex aequo[71] с Жоао. Кроме того, разве мы не установили, что Тициан представил Лионелло Аполлоном, а Рибейру сатиром в колпаке? А ведь именно в их руках находятся ножи — непосредственные орудия убийства!
Очевидность сказанного заставила обоих помолчать. И вот тут-то до них и донесся истошный крик Виргилия:
— Мариетта! Пьер! Сюда! Пальма опять откопал нечто такое!
Вечер у Атики
Олимпия
Кара Мустафа Зорзи Бонифили
Лионелло Зен
Жоао эль Рибейро
Тициан
Атика
Фаустино
Эбено
Картина Тициана
Евтерпа
Мидас
Сатир с ведром
Аполлон Сатир в колпаке Художник Марсий Ребенок Черный пес
Побудительная причина
Соперничество из-за Лионелло. Конкуренция Наследство
Шпионаж Атики в пользу Турции. Ревность из-за Лионелло
Угроза жизни Угроза жизни
Стремление к свободе Стремление к свободе
Как описать рисунок, который бывший ученик Тициана случайно обнаружил в бедламе мастерской, пока Виргилий соляным столпом торчал перед картиной? Сделан он был углем и представлял собой нечто весьма загадочное. В центре были изображены концентрические круги, наполовину как бы светящиеся, наполовину затемненные — видимо, поделенные на дневные и ночные; вместе они образовывали один огромный круг, заполненный различными знаками, загадочными словами и фигурами: …«annus ventorum», «annus solarum», «annus stellatus», ворон, лебедь, дракон, пеликан, птица-феникс. Слева был изображен ягненок на пьедестале, справа — голубка в сияющем ореоле. Все это было увенчано четырьмя буквами древнееврейского алфавита. Внизу рисунка на фоне пейзажа — холмов, покрытых растительностью, — изображение пяти человеческих фигур и трех животных. Голый мускулистый мужчина, прикованный к центральному кругу, Волхв с густой бородой и в усеянном звездами платье посередине. Нагая женщина, симметрично мужчине прикованная к кругу. И наконец, некий гибрид с головой оленя и человеческим туловищем, потрясающий трилистником. Под ними, в самом низу рисунка, — три не менее любопытных животных. Птица-феникс и орел помечены латинскими надписями. А между ними — лев с разинутой пастью, о двух гривах, двух торсах, двух хвостах и одной голове.
— Это не рисунок маэстро, — твердо заявил Пальма.
— Как и те пять картинок, — подтвердил Виргилий и достал из кармана обрывок, найденный у турка под ковром.
— Один загадочнее другого, — проговорила Мариетта, теребя прядку светлых волос.
— Мало нам тарабарщины на латыни, теперь еще и древнееврейский! — пробурчал Пьер.
Последняя реплика Пьера и натолкнула друзей на мысль побывать в венецианском гетто. 29 мая 1516 года в Венеции был издан указ следующего содержания: «Всем иудеям надлежит проживать в одном месте — в гетто возле церкви Святого Иеронима. Дабы они не разгуливали по ночам по городу, с двух сторон мостика у Старого гетто установить ворота и держать их открытыми с зари до полуночи. Охрану оных поручить четырем стражникам, нанятым среди самих же иудеев, и за их же счет оплачивать их труд. Размер жалованья определяется Сенатом». Евреи не имели права владеть на территории Республики недвижимостью; правда, для них было предусмотрено право узуфрукта, то есть пожизненного пользования чужим достоянием и доходами от него, передачей его по наследству, в дар, в качестве приданого и даже продажи. Гетто выросло на месте, где когда-то находились плавильни, от которых остались горы шлака. А поскольку плавить по-итальянски значит gettare, то места более ранних и поздних плавилен стали соответственно зваться Старым и Новым гетто. Первые поселенцы были преимущественно выходцами из немецких земель, которым легко давалось произношение буквы «г», оттого и вся зона получила название «гетто». Она была обнесена двойной оградой, представлявшей собой высокие стены без окон и дверей. С окрестных каналов за ней велось постоянное наблюдение. Офицеры-итальянцы, на которых был возложен надзор за соблюдением закона и в случае надобности применение силы, были начеку. Всякий иудей, обнаруженный ночью за пределами гетто в первый раз, подвергался штрафу, а при повторном нарушении закона заключался под стражу. Одновременно и христианам была заказана дорога в гетто ночью, после комендантского часа. На протяжении всего XVI века население гетто не переставало расти в территориальных рамках 1516 года. Один раз их расширили за счет Старого гетто, но земли все одно не хватало, и, приноравливаясь к быстро растущей потребности в жилье, дома стали вытягиваться вверх, достигая порой шести, семи и даже десяти этажей — вещь неслыханная для Венеции. Необычная высота домов и поразила в первую очередь Пьера с Виргилием, когда они вошли в Новое гетто. Их сопровождал Чезаре, знакомый со многими тамошними врачами, например, Давидом де Помисом, а также с одним мудрым каббалистом — Соломоном Леви. Дядя отправился за ним, а друзья тем временем огляделись и обошли площадь. На первых этажах зданий было открыто три ссудные конторы и не менее шести десятков лавок старьевщиков. Многое было запрещено сынам израилевым в Венеции, и среди прочего: быть портными, издателями, печатниками, а также владеть другими ремеслами, занимаясь которыми они могли бы нанести урон местным корпорациям. Иным, правда, удавалось устроиться типографскими корректорами, переплетчиками и прочими работниками изданий, выходивших на еврейском языке. По существу, разрешено им было всего два вида деятельности: ростовщичество и торговля подержанными вещами. Друзья углубились в извилистые узкие улочки, порой выходящие к крохотным затененным площадям. Это была самая новая часть гетто: улица Сторта, площадь Мореско. Несмотря на присутствие торговцев овощами и фруктами, булочной и постоялого двора, везде царила глубокая тишина. И здесь похозяйничала чума. Друзья остановились перед кондитерской, вдыхая аромат дрожжевого теста, когда услышали голос кличущего их дяди.
