Антон Чиж - Безжалостный Орфей
— Да кому я нужен, — с горечью сказал Коля. — И так уже раньше меня успели.
Родион посмотрел на обиженную личность внимательно:
— Очевидно, князь Юнусов последний вечер у «Неметти» проводил?
— Ну вот, все знаете, пойду я…
— Николя, вы раздобыли ценные сведения, но сделали неправильные выводы. Вы заметили наверняка, как мы с Аполлоном Григорьевичем вышли из театра? Но это не значит, что я знал про Юнусова. Это вы про него узнали. Не спешите судить об очевидном, не торопитесь с выводами.
— Правда не знали? — недоверчиво спросил Гривцов.
— Чистая и кристальная. Молодец, быстро разобрался. Садитесь, вы нам нужны.
Слова эти легли на страдающую Колину душу как фунт шоколада. Нет, как два фунта шоколада! Не меньше…
— Ваши предположения подтвердились? — спросил Родион.
Лебедев открыл новую жестянку с леденцами, закрыл и спрятал в карман:
— С Кербель — без сомнений.
— А Юнусова отравили чем-то другим.
— Уж не знаю, какими силами прозрели… — Аполлон Григорьевич тяжко вздохнул, — …но хлороформа в нем совсем мало, небольшие следы. А цианида калия — сколько угодно. От души всыпали, не пожалели.
— Следовало ожидать.
— Вот как? Может, и записку с угрозами объясните?
— Какую записку? — спросил Родион.
— Вчера в департамент подкинули. Угрожают. Если не брошу это дело, будет мне совсем яман.[5]
— Угрожают вам?
Лебедев даже обиделся:
— А что, мне и угрожать нельзя? Если не вылезаю из лаборатории, то уже не человек?
— Но это же совершенно бессмысленно… Извините. Покажите записку.
— У меня ее нет… И не надо так смотреть! Я как получил, в сердцах швырнул под стол. Сегодня все обыскал — нету. Мыши утащили.
Это было невероятно! Лебедев, который хранил всякую ерунду от давно прошедших дел, жадина и скопидом, потерял важнейшую улику, касавшуюся его лично. Поверить в это было невозможно. Но мрачная физиономия криминалиста надежды не оставляла.
Коля боялся шелохнуться.
— Пусть только попробуют еще раз, руки повыдергиваю!
— Пришлют другую, не выбрасывайте, — попросил Родион. — Оставьте мне.
Аполлон Григорьевич пригрозил незримым врагам жуткими карами и добавил:
— Кругом одни негодяи. И этот гладкий Иван Васильевич врал как сивый мерин.
— Конечно, врал.
— Вы же с ним не знакомы?
— Когда мужчина так высокопарно говорит о своей любви, «куске» сердца и прочее, скорее всего, он жутко устал. Именно от этой любви. И то сказать: напряженный ритм, три свидания в неделю. Не молодой уже человек. Врал и выкручивался на ходу.
— Ну, вам виднее. Я не про то… Это я рассказал ему про Саблину… — признался Лебедев.
— С какой стати?
— Не так чтобы сказал впрямую, обмолвился про трагический случай. Он выводы сделал. Прямо вскочил с кресла.
— В ресторане общались?
— В салоне мужских причесок Монфлери. Зашел освежиться, и вот…
— Кто еще это слышал?
— Да все слышали, кто был…
— Но взволновался только Основин, — сказал Родион. — Инспектор с тонкой душевной организацией… Это мило… Фотографии принесли?
На стол легли три фото мертвых граций.
Ванзаров сдвинул их, рассмотрел и сказал:
— Надо нам поторопиться. Николя, завтра выясните все про актрису Ольгу Кербель. Она проживала в «Эрмитаже». Последние дни перед убийством замечала за собой слежку. Надо разобраться, кто мог за ней следить.
— Постараюсь, — сказал Коля, оглушенный новым заданием. Это, получается, искать того, не знаю кого? Это с какого же бока браться… Вот уж новость…
— Аполлон Григорьевич, вас прошу разобраться со своими друзьями.
— Что значит: разобраться? Кровь у них взять или попытать легонько до смерти?
— Выяснить, не появилась ли у кого-то из их подруг мания преследования.
— А с Юнусовым что делать?
— Там все просто, не будем тратить на это силы… — Родион встал. — Простите, у меня глаза слипаются, пойду в гостиницу.
И Ванзаров ушел как ни в чем не бывало.
Коля в некотором сомнении глянул на Лебедева — дескать, одному ему показалось или…
— Я, конечно, понимаю, он оттуда вернулся, устал, но… — сказал Коля, тщательно подбирая интонацию, — …так и будем бегать на посылках, как думаете?
— Ну уж дудки этому Орфею! — сквозь зубы проговорил великий криминалист.
* * *
Антонина ждала. Ждала в начале представления, ждала перед своим номером. И даже после финала не теряла надежды. Она так хотела увидеть своего Аполлошу. Так хотела услышать слова раскаяния и прощения. Она бы, конечно, помучила его, но потом простила бы. И у них снова стало бы все чудесно и хорошо. Сердце актрисы отходчиво и много может вместить любви, если с ним правильно обращаются.
Но Лебедев не появился. Не пришел, когда он был так нужен. Когда она страсть как хотела его увидеть. Страсть так и кипела в ней.
Антонина стояла в театральном ресторане, держа дурацкий букет, и старалась отыскать в сигаретном дыму знакомый силуэт. Ничего выдающегося, как Аполлон, ей не попалось.
И тогда Антонина обиделась. Той самой черной женской обидой, которая не прощает и взывает к отчаянной, бессмысленной мести. В этот миг она возненавидела Лебедева с такой силой, что сама испугалась. Как бы не отравить сгоряча.
Нервно поправив прическу и взяв себя в руки, Антонина осмотрелась. Сейчас ей был нужен хоть один заинтересованный мужской взгляд. Он нашелся тут же.
Высокий господин, правда, не такой высокий, как Лебедев, с приятными усами (ну не такими приятными), улыбался, не отводя от нее взгляд. Антонина благосклонно ответила. Господин подскочил, попросил ручку для поцелуя у блестящей актрисы, осыпал комплиментами и посадил за свой столик.
Антонина ощутила, что проваливается в сладкий дурман. Быть может, потом станет стыдно, но сейчас ей все равно. Раз он так поступил с ней, то и она свободна проводить время с кем вздумает.
Не прошло и часу, как ей предложили продолжить в более приятном месте. Антонина не возражала, ей уже было все равно, тонуть так весело.
У приятного господина оказался свой выезд. Она уселась на мягкий диванчик кареты и постаралась выкинуть из головы все чувства, что назло возвращались. Забыть, забыть, только веселье! Новый знакомый обещал незабываемые развлечения.
Карета неслась по пустому городу. Антонина смеялась и пила шампанское, откуда-то взявшееся. В сладком дурмане только одно тревожило: все ей казалось, будто кто-то за ней следил. Это была полная глупость, но все же Антонина не могла отвязаться от странного чувства. При этом она была уверена: Аполлон не опустится так низко, чтобы послать за ней своих филеров.
Антонина прижалась к надежному мужскому плечу и забыла обо всем.
* * *
Жажда отступила. Было спокойно и тепло. Слушать звуки засыпающего города. Слушать ветер, стучащий ставнями. И не страдать.
Так хорошо, когда не надо бороться. Когда голоса молчат. Уснули они, что ли?
Эй, вы уснули?
Молчат. А может, их никогда и не было. Может, все это приснилось. Жизнь ведь сон. И все мы чьи-то сновидения. И все это приснилось. И голоса, только обрывки снов. Вот сейчас можно дразнить их сколько хочешь, а они и слова не скажут. Куда им, их ведь нет.
Теперь все будет по-другому, теперь все кончилось. И никогда не вернется. И все забудется и уйдет в глухие воспоминания. Их можно засунуть в чулан, пусть там пропадают. Теперь все будет хорошо.
Как легко. Как просто.
Что это?
Вроде колокольчик звякнул. Нет, не может быть. Это за стеной или на улице ямщик с бубенцами проехал.
Тихо?
Конечно, тихо… Вот и послышалось, вот и нет ничего. Вот и хорошо…
Что?
Нет… Нет… Я тебя не слышу. Уйди… Ты только сон…
Оставьте меня…
Нет… Опять…
* * *
Екатерина Семеновна рвалась из дома. Но назло себе находила занятия. Перебрала фотографии, которые давно пора было вставить в рамки. Перестелила постели. Вытерла подоконники и оправила шторы. Вышла на кухню и бесцельно погремела кастрюлями. Мелкие хлопоты, которые стали частью ее натуры, маленькими радостями налаженного семейного быта, всегда успокаивали и поднимали настроение. Но сегодня, сколько ни терла чашки, ни бралась за метелку с совком, все только раздражало. Становилось хуже. Она не находила себе места. Занятия для рук не освобождали мысли от вопроса, что стучался в висках и заставлял учащенно биться сердце.
Паника разжигала веселый огонек. Ей казалось, что уже все знают и каждый подозрительно смотрит, осуждающе и презрительно. Даже горничная прятала глаза, словно обо всем догадывалась. Екатерина Семеновна накричала на нее, чего никогда не позволяла, и выгнала гулять с младшей дочкой, приказав раньше обеда не возвращаться. Она надеялась, что одиночество и покой дома развеют ее страх. Но тишина с тикающими часами словно дразнила и шептала: вот-вот-вот все раскроется, тебя схватят и отправят в Сибирь. С тишиной нельзя было спорить.
