Валерия Вербинина - Заблудившаяся муза
После завтрака он удалился в самую большую комнату в доме – библиотеку, в которой были собраны труды по теории и истории музыки, ноты, партитуры, биографии композиторов – словом, чуть ли не все выпущенные за последний век книги, имеющие отношение к музыке. Чигринский – что греха таить – был не прочь небрежно уронить в кругу знакомых, что сам он знает толк только в музыке и лошадях, а к языкам способностей не имеет. Но что бы он ни говорил, это не мешало ему читать о Верди по-итальянски, о Моцарте по-немецки, о Шопене по-польски и о Бизе – по-французски. Он никогда не упускал случая расширить свой профессиональный кругозор, и хотя всем инструментам на свете предпочитал фортепьяно, умел играть также на скрипке, на флейте, на корнет-а-пистоне, а при случае на барабанах и даже на органе.
Слоняясь вдоль книжных шкафов, рядом с которыми он почти физически ощущал, как на его душу опускается спокойствие, Чигринский набил трубку и, пуская клубы дыма, стал бубнить себе под нос попурри из самых разнообразных военных маршей. Скрипнула дверь – верный Прохор принес почту.
– Колокольчик! – неожиданно сказал Чигринский, круто обернувшись к нему.
Прохор вытаращил глаза.
– Теперь я вспомнил, это был колокольчик, – снисходительно объяснил Дмитрий Иванович, еще более все запутав. – Прошка, у нас есть колокольчики?
– Какие именно колокольчики вам угодно? – спросил слуга, пытаясь сообразить, к чему клонит его хозяин.
– Которые так нежно-нежно звенят. Диннь! Не дзеннь, без этого мерзкого позвякивания, а… понимаешь… чтобы тон был такой чистый. Найдешь?
Прохор объявил, что постарается, и минут через десять перед Дмитрием Ивановичем лежала дюжина самых разных колокольчиков, извлеченных из разнообразных закутков дома.
– Нет, этот надтреснутый, – бормотал Дмитрий Иванович, пробуя колокольчики один за другим. – А этот так вообще пьяница, ишь, какой хрипатый! Не то… не то… Скажи, а хрустальных колокольчиков у нас не найдется?
Прохор впал в задумчивость, объявил, что мигом обернется, и пропал на полтора часа. Вернувшись, он торжественно разложил перед Чигринским штук пять хрустальных и стеклянных колокольчиков.
Увы, их звук совершенно не устроил Дмитрия Ивановича – то стенки слишком толстые, то язык, намертво закрепленный, даже не в состоянии производить звон. Поняв, что у него ничего не получается, Чигринский впал в ярость.
– В этом городе!.. столице империи!.. есть, в конце концов, хоть один пристойный колокольчик? Я не понимаю, я что, слишком многого прошу? Черт знает что такое!
И он стукнул трубкой о стол с такой силой, что сломал ее, из-за чего впал в еще большую ярость, побагровел и запустил пальцы обеих рук в волосы, отчего они стали дыбом.
– Дмитрий Иванович… – сказал Прохор дрожащим голосом.
– Стой! Что это там на полке?
– Где? – Слуга быстро повернулся к шкафу.
– Да вон же, вон, возле портрета Мусоргского с дарственной надписью! Это не колокольчик?
– Колокольчик, – обрадованно закивал Прохор.
– Откуда он тут взялся?
– Вам Елена Владимировна Кирсанова его поднесла когда-то, в подарок.
Чигринский скривился. Он терпеть не мог певицу Кирсанову, которая была прежде любовницей Алексея Нередина и, как считал Дмитрий Иванович, причинила тому немало неприятностей. Бросив Нередина, Кирсанова сделала попытку переключиться на Чигринского, но он не выносил женщин этого типа и без всяких околичностей прекратил с ней всякое общение.
– Наверняка дрянь, – сказал Чигринский вслух, имея в виду колокольчик. – Дай-ка его сюда!
У этого стеклянного сувенира, привезенного из невесть какого угла Европы, стенки были сделаны из стоящих друг на друге зигзагообразных трубочек, между изгибами которых оставались пустоты. Чигринский поднес колокольчик к уху и протяжно прозвонил.
– А-га! – удовлетворенно объявил он. – Слышишь, как звенит?
– Прекрасный колокольчик, – подтвердил Прохор. По правде говоря, он сгорал от любопытства, пытаясь понять, что, собственно говоря, происходит.
И Чигринский открыл уже рот, чтобы объяснить, что сегодня ночью ему приснился звон колокольчика, такой чудесный, такой нежный, что когда Дмитрий Иванович проснулся, то решил отыскать в точности такой же колокольчик… Но тут затрещал звонок входной двери, и Прохор метнулся в переднюю.
– Дмитрий Иванович, к вам Спиридон Евграфович Вахрамеев, – доложил слуга, вернувшись. – Уверяет, что это срочно, что он ненадолго и не будет отрывать вас от дела.
– Сколько слов, – весьма кисло пробурчал Чигринский. – Ладно, веди его в гостиную, а я пока переоденусь.
Визит редактора пробудил в его душе самые скверные предчувствия – настолько скверные, что и колокольчик, и чудесный звон, привидевшийся во сне, разом вылетели у Чигринского из головы. Он облачился в парадный шлафрок с павлинами и вышел к редактору, который показался ему подозрительно взволнованным.
– Дмитрий Иванович… Рад видеть вас в добром здравии… Моя жена в восторге от вашего «Петербургского каприччо…» А ваша последняя соната – просто прелесть!
Последнюю сонату Дмитрий Иванович считал гадостью, пошлостью и вообще своей личной неудачей, поэтому, когда он попытался улыбнуться в ответ на комплименты редактора, эта улыбка получилась похожей скорее на нервный тик.
– Я понимаю, что отрываю вас от дел… мы все занятые люди… – заторопился редактор. – Должен вам сказать, Дмитрий Иванович, что у вас есть враг.
– У меня? – проскрежетал композитор.
– Да. Вот, полюбуйтесь, что прислали в мою газету… Конечно, это мерзкая анонимка, но писал человек явно образованный… выбор слов выдает, так сказать…
И Вахрамеев извлек из кармана сложенный вчетверо листок и протянул его Чигринскому. Насупившись, Дмитрий Иванович развернул письмо и увидел несколько ровных строк, выведенных печатными буквами.
В сущности, ничего нового тут не было. Его в который раз упорно обвиняли в том, что он убил Ольгу Верейскую и пытался спрятать ее труп.
– Как поживает Ольга Николаевна? – игриво спросил Вахрамеев.
И тут, стыдно сказать, Чигринский не удержался.
– Вам бы так, – мрачно буркнул он.
Но так как Вахрамеев давно знал «этого медведя», как он в кругу знакомых величал Чигринского, и так как в прессу до сих пор не просочились сообщения о гибели Ольги, редактор не обиделся и даже хихикнул.
– Смотрите, Дмитрий Иванович! Я решил, так сказать, лично доставить, а то мои репортеры народ ушлый… Глаз да глаз за ними, а то возьмет какой-нибудь такой паршивец анонимку в оборот и насочинит с три короба…
– Шею сверну, – уронил Чигринский, играя желваками.
– Кому, газетчику?
– И газетчику, и вам.
– Хи-хи! – в экстазе хихикнул Вахрамеев, блестя стеклами очков. – Да уж, мне известно, что нрав у вас крутой, батенька… – Он огляделся. – Прекрасное у вас жилье, только вот женской руки не хватает. Уют, понимаете, уют! Вам бы остепениться, жениться…
– Вы будете на вечере у баронессы Корф? – в отчаянии спросил Чигринский, чтобы прервать этот поток благоглупостей.
– Гм… Весьма возможно… А что, вы тоже туда собираетесь? Вы же как-то говорили, что вас калачом в такие места не заманишь…
– Ну, Спиридон Евграфович, все на свете меняется, – загадочно изрек Чигринский. – Тогда до завтра, а сейчас, простите, мне пора работать… Спасибо за то, что предупредили насчет письма.
– Кому другому я бы ни за что такой услуги не оказал, но вам – завсегда! Будьте здоровы, богаты и веселы, батенька… – по своему обыкновению, заключил редактор.
Однако, выйдя из дома композитора, он призадумался.
«Почему это он заговорил о баронессе Корф, едва я упомянул насчет женитьбы? Любопытно… очень даже любопытно! Уж не собирается ли он на ней жениться? А что – она в разводе, он холост… как говорится, хоть завтра кричи горько!»
И эта мысль так крепко засела в голове Вахрамеева, что он, едва заявившись в редакцию, вызвал к себе одного из самых шустрых сотрудников и велел ему срочно навести справки, нет ли чего между Дмитрием Ивановичем и непредсказуемой баронессой Корф. Получив ответ, что с композитором она едва знакома, а вот муж, с которым баронесса в разводе, ездит к ней довольно-таки часто, Вахрамеев лишь пожал плечами.
– Муж, голубчик, это совсем не то… На одних мужьях мы далеко не уедем!
Окончательно решив, что никакого интересного материала он из баронессы Корф не вытянет, редактор взял пачку телеграмм с последними известиями и стал, как обычно, собственноручно править их для отправки в печать.
Глава 21
Способ исцеления раненого самолюбия
Пока Спиридон Евграфович редактировал бури, добавлял подробностей в землетрясения и объяснял читателям, в каком платье принцесса Чанг Пинг Понг вышла замуж за принца Дзынь Вынь Встань, сыщик с цветочным именем успел навести у Прохора кое-какие справки и теперь уверенно шел по следу Модеста Трофимовича Арапова, студента и стихотворца, который мог затаить на беспечного композитора лютую злобу за то, что тот не признал его поэзию гениальной, и задался целью жестоко отомстить ему. Скажете, чепуха? Но в памяти Леденцова были еще свежи воспоминания о том, как одна поэтесса, очаровательная женщина во всем, что не касалось ее творчества, попыталась сжить со света известного критика, который всего лишь в дружеской компании признал ее стихи негодными для цивилизованного употребления, – и ведь тогда, кстати сказать, едва не дошло до смертоубийства. Авторское самолюбие – вещь ужасно ранимая, хотя, когда речь заходит о произведениях других авторов, ранимые творцы почему-то с легкостью раздают ярлыки «бездарно», «скучно», «плохо» и «никуда не годится». Поэтому неутомимый Гиацинт Христофорович решил, что ни в коем случае не будет упускать Арапова из виду и уж, по крайней мере, добьется от него объяснения, с какой такой стати он шел по петербургским улицам за мирно гуляющим Чигринским и какую цель при этом преследовал.
