Борис Акунин - Ф. М.
Он приехал в свою гарсоньерку раньше назначенного срока, чтобы наладить аппаратуру. Новая интернет-находка явилась не ровно в полночь, как было назначено, а с небольшим опозданием. Увы – культура обслуживания в сфере интим-досуга у нас пока еще не достигла европейского уровня.
– Одно из двух: или вы разместили на сайте чужую фотографию, или вы не Виолетта, – строго сказал Лузгаев, рассматривая девушку.{20}
Она была в джинсиках, мальчиковой курточке, с маленьким чемоданчиком в руке.
Объяснила полудетским, чуть хрипловатым голоском:
– У Виолетки зуб заболел. Попросила подменить. Я Лили-Марлен.
Вениамин Павлович засмеялся – кличка показалась ему забавной. Да и сама девчонка была что надо. Пожалуй, получше фотовиолетты. Худенькая, мосластенькая, гибкая. Как на заказ.
– Ладно, Лилечка, оставайся, – разрешил коллекционер и хотел обнять ее, но проститутка ловко увернулась от его рук и с веселым хохотом прошмыгнула в комнату.
– Ты Зорро, да? – спросила она про маску. – Играть любишь? Я тоже обожаю. В гестапо не пробовал?
– Как это – «в гестапо»?
Лузгаев с улыбкой последовал за резвуньей.
– Смотри, что у меня есть.
Она открыла чемоданчик, достала оттуда эсэсовскую фуражку, наручники, хлыст. Приклеила черные усишки а-ля фюрер.
– Ты будешь герой-партизан. А я буду тебя пытать. Хочешь?
Только бы видеокамеру не заело, подумал Вениамин Павлович. Это будет жемчужина фильмотеки.
– Вообще-то я не по садо-мазо, – засмеялся он. – Но попробовать можно. Кнут покажи.
Потрогал – бутафория, поролоновый. Потрогал и наручники – игрушечные, проложены каучуком.
Дал приковать себя к кровати, раздеть.
– Только маску не трогай, поняла? Э, ты что?!
Девчонка достала из чемоданчика другие наручники, массивнее первых, и в два счета защелкнула их у Лузгаева на запястьях.
Не обращая внимания на его протесты, сковала и ноги.
Грабеж, догадался перетрусивший коллекционер. Сейчас обчистит квартиру, аппаратуру унесет, а это десять тысяч. В бумажнике кредитная карточка, на тумбочке ключи от машины. Беда!
Но Лили-Марлен не стала рыскать по квартире. Она стояла над голым Вениамином Павловичем, помахивая поролоновым кнутиком и как-то странно улыбалась.
– Альзо, папочка, – певуче протянула грабительница. – Начинаем допрос.
Убрала кнут в чемоданчик, достала моток колючей проволоки и очень нехорошего вида клещи.
– Вопрос, всего один. Скажи-ка, папочка, где папочка?
– Что? – прохрипел осипший от ужаса Лузгаев. – К…какой папочка?
Тонкие пальцы неспешно разматывали проволоку.
– Не какой, а какая.
– К…какая папочка?
– С рукописью. Куда ты ее спрятал?
А зеленая папка с рукописью (вернее, ее ксерокопией) находилась в руках у Николаса.
Он уже и место приготовил: в кабинете горел торшер, возле кресла дымилась чашка чая.
Перед тем как приступить к чтению, заглянул в комнаты.
Алтын спала, отвернувшись к стене. Приехала из редакции заполночь, усталая, и сразу в кровать.
Николас тихонько вышел, постоял у Гелиной двери. Девочка жалобно простонала во сне, заворочалась.
В последнее время с ней что-то происходило. Раньше была хохотушка, а теперь всё молчит. Вот Ластик – ребенок, как ребенок. Переживает из-за двоек по математике, из-за маленького роста, из-за скобок на зубах. «Одиссею капитана Блада» читает. А Геля стала вести себя как-то странно, по-взрослому. Алтын говорит: ерунда, влюбилась в кого-нибудь, я в десять лет такая же была. Матери, наверно, видней.
Завершив обход, Ника сел в кресло, отхлебнул чаю, остывшего до правильной температуры.
Зашелестел страницами.
Зеленая папка
Глава пятая
За что наказываешь, Господи!
– За что наказываешь, Господи! – тонким голосом вскричал надворный советник, да еще широко перекрестился.
Но, правду сказать, в восклицании этом было не много искренности. Ведь что сообщил приставу своим прокуренным шепотом унтер-офицер? Что снова свершилось душегубство. Не далее часу назад, близ Поцелуева моста (то есть у северной оконечности Казанской части) в собственном флигеле умерщвлен стряпчий Чебаров{21}, и точно тем же манером, что процентщица Шелудякова, однако убийца схвачен на месте и доставлен сначала в квартал, а оттуда в съезжий дом, где и дожидается господина следственного пристава прямо в служебном кабинете.
Поцелуев мост
По поводу истребления очередной христианской души Порфирию Петровичу, конечно, полагалось выразить прискорбие, что он и осуществил посредством вышеприведенного возгласа, однако ж трудно осуждать надворного советника за интонацию, в которой слышалась явственная радость. Еще бы! Казалось, Провидение само решило передать преступника в руки закона.
Но не следует поминать Имя Господне всуе, да еще с неискренним сердцем. В чем Порфирию Петровичу и предстояло незамедлительно убедиться.
Недокончив ужина, следователь и его помощник отправились за унтером, расспрашивая его о подробностях. Тут-то пухлая физиономия пристава и помрачнела.
Унтер-офицер (фамилия его была Иванов) поведал следующее.
В восьмом часу в съезжий дом прибежал слуга Чебарова и объявил, что его господин немедленно требует полицию. Средь бела дня – а у нас в столице восьмой час в июле еще совершенный день – какой-то неизвестный кинул в окно флигеля камнем и вдребезги расколотил стекло, после чего скрылся.
Иванов на ту пору состоял в дежурном отделении и сам выслушал слугу. К месту хулиганского поступка тоже отправился самолично. Засвидетельствовав разбитие стекла, о чем внес запись в имевшуюся при нем книгу, вошел за слугой в дом – а там…
Хозяин лежит на полу мертвый, в луже крови. Затылок проломлен, из кармана пропали золотые часы, со стола бумажник.
Подобравшись к этому месту своего рассказа, Иванов принял чрезвычайно важный и хитрый вид.
– Я, ваше высокоблагородие, воробей стреляный, меня на мякине не проведешь. Восьмой год на службе, да перед тем еще в карабинерском полку сколько. Враз всё прозрел и все евоное коварство превзошел, это как он мне про часы-то с бумажником изъяснил. Хвать его за шиворот и на съезжую. «Врешь, говорю, мерзавец, не на того напал! Ты-то и порешил, а в полицию для отводу глаз побег!» Потому как это не иначе лакей господина своего убил, – пояснил унтер-офицер, видя, что Порфирий Петрович нисколько не радуется его проницательности, и подумав, что пристав, должно быть, туповат.
– С чего ты такой вывод сделал? Про слугу-то? – упавшим голосом спросил надворный советник.
– Да рассудите сами, ваше высокоблагородие. Кто ж станет швырять камнем в окно, при живых хозяевах, да среди белого дня? Наврал он, Поликарп этот. Сам барина своего стукнул, деньги-золото забрал, а полицию за дураков держит.
Пристав и письмоводитель переглянулись. Никакого Поликарпа среди должников процентщицы Шелудяковой не значилось.
– Он что же, признался?
– Запирается. Плачет, божится. Но это ништо, вашему высокоблагородию он всю правду расскажет. Куда ему деться?
Здесь унтер увидал, что Порфирий Петрович, дойдя до угла Офицерской улицы, поворачивает не направо, где в съезжем доме дожидался арестованный, а налево.
Вообразив, что пристав, столь недавно назначенный на должность, ошибся дорогой, служивый хотел его поправить, однако надворный советник раздраженно махнул на него рукой и всё ускоряющейся походкой двинулся в сторону Мойки – теперь уж было понятно, что к Поцелуеву мосту.
– Желаете перед допросом осмотреть место убийства? – вполголоса спросил Заметов, догнав Порфирия Петровича.
– Желаю-с. И очень.
* * *Стряпчий Чебаров лежал посреди своего кабинета, раскинув руки в стороны, и глядел остановившимися глазами на лепной, в купидончиках и наядках, потолок. Выражение лица покойника было до того нехорошо, что Александр Григорьевич взглянул всего только разок и больше в ту сторону старался не поворачиваться.
Распоряжался на месте Никодим Фомич, приветствовавший надворного советника словами:
– Сорок лет на одном месте служу, еще при Александре Благословенном начинал, а такого не припомню. Два злоумышленных убийства в два дня!
– Тазик с водой попрошу-с, – хмуро сказал на это Порфирий Петрович и сразу направился к трупу, щупать рану.
– То же орудие. Никаких сомнений, – объявил он вскоре и визгливо прикрикнул на полицейских, ходивших по комнате. – Опись всех ценных вещей! И поживее-с! Никодим Фомич, ради Бога, не стойте-с!
Никогда еще Заметов не наблюдал всегда вежливого пристава в таком раздражении.
Кое-как сполоснув и вытерев окровавленные руки, надворный советник сам принялся рыться по шкафикам, полкам и ящикам бюро. Прямо на виду, в каш-летре, обнаружил толстую пачку пятипроцентных билетов и в сердцах швырнул ее на стол:
