Александр Арсаньев - Тайны архива графини А.
Еще в детстве при встрече с сорвавшимся с цепи волкодавом я перескочила одним махом забор, значительно выше моего тогдашнего роста. И потом долгое время приходила к этому месту и не могла поверить, что совершила этот прыжок на самом деле, а не увидела в кошмарном сне.
Мне известны несколько достоверных случаев, когда женщины, перепугавшись за жизнь своих детей, поднимали невероятные тяжести. Любовь к детям делает из них настоящих чудо-богатырей. Из этого я могу сделать вывод, что моя любовь к собственной персоне не уступает в силе материнской.
Как бы то ни было, но я бежала и бежала, не чувствуя под собою ног. Когда мои преследователи оказывались от меня в опасной близости, я замирала за каким-нибудь кустом и молила Господа о том, чтобы они не услышали набат моего сердца.
Видимо, Господь не оставил без внимания мои молитвы, потому что мне ни разу не пришлось пустить в ход свою плетку, хотя я неоднократно сжимала ее до боли в суставах, готовясь нанести сокрушительный удар первому же обнаружившему место моего пребывания преследователю.
На мое счастье у них не было собак, иначе мой побег был бы обречен с самого начала. Но, видимо, Орловский по какой-то причине недолюбливал собак, во всяком случае за все время пребывания в его Замке я ни разу не слышала их лая.
И тем не менее в какой-то момент они подошли ко мне вплотную. Я слышала их переговоры и даже дыхание. Меня спас случай. Орловский неловко наступил на какой-то корень и подвернул, а судя по его воплям, может быть, и сломал себе ногу.
Видимо, он любил собственную персону не меньше моего, потому что тут же прекратил погоню и, стеная и призывая на мою голову все силы ада, приказал нести себя домой.
Струйка холодного пота, пробежавшая в эту минуту по моему позвоночнику, заставила меня содрогнуться.
Все это было как нельзя более своевременно, потому что в лесу начинало светать, и спрятаться через какие-нибудь полчаса было бы уже почти невозможно.
И все-таки я не покидала своего последнего укрытия, пока голоса моих мучителей не затихли в глубине леса.
Вот тут-то все чудесные возможности моего организма и закончились, и до опушки леса я добиралсь со слезами на глазах и отчаянно волоча изуродованную ногу.
А когда увидела свою карету, лошадей и сидящего на козлах Степана, я не поверила своему счастью и едва не упала в обморок. Он загодя приехал в условленное место и терпеливо дожидался моего появления.
– Господи, Катерина Алексеевна, – перепугался он моего вида, и второй раз за последние дни взял меня на руки и перенес в карету.
До дома мы добрались нескоро, поскольку Степан, тревожась за мое здоровье, не позволял лошадям перейти даже на быстрый шаг. И они послушно и понуро прошагали эти несколько верст с выражением недоумения на мордах. Поэтому собственная карета напомнила мне катафалк. Только на похоронах лошади передвигаются таким несвойственным для них способом.
Степан собирался снова взять меня на руки, но на этот раз я ему этого не позволила. На крыльце сидел давешний парнишка и с любопытством поглядывал на меня. Я не хотела лишних разговоров по поводу своего возвращения и постаралась пройти мимо него, по возможности не хромая.
И действительно прошла, но тем не менее он смотрел на меня со странной испуганной улыбкой.
Я не сразу поняла в чем дело, а объяснялось все очень просто. Мальчик испугался, заметив у меня в руках огромный хлыст непонятного назначения. По инерции я продолжала сжимать его в руке и выглядела весьма устрашающе.
Я рассмеялась и передала кнут Степану, мне это оружие страсти было уже ни к чему. Парнишка в ответ тоже изобразил на лице некое подобие улыбки, но на всякий случай отскочил, когда я собралась потрепать его по макушке.
Добравшись до постели, я первым делом разулась и, поглядев на опухшую, потерявшую форму ногу, пришла к выводу, что в ближайшие дни гулять по лесу мне не придется. Это было абсолютно безрадостное зрелище, если не сказать хуже. Опухоль поднялась почти до колена, а цветом напоминала вареного рака.
Вспомнив об Анфисиных отварах, я послала за ней окончательно успокоившегося паренька, и на этот раз она явилась на мой зов неожиданно быстро.
Увидев мою клешню, она долго ворчала и шептала себе под нос какие-то бранные слова. Но потом снова приготовила свои снадобья и проделала все необходимые процедуры.
Почувствовав облегчение, я буквально провалилась в сон, и проспала почти до самого вечера.
* * *Надо ли рассказывать о тех двух днях, в течение которых, находясь между сном и реальностью, я приходила в себя после потрясения и зализывала свои душевные и физические раны? Думаю, в этом нет особой нужды.
Чего у меня было в избытке в эти дни – так это времени для размышлений. А вот они-то вполне заслуживают отдельного разговора. Потому что в конечном итоге именно они определили всю мою дальнейшую жизнь. И за это я им безусловно должна быть благодарна.
По воле случая я стала свидетельницей нескольких преступлений, и понемногу они раскрывали мне свои тайны. И чем больше я о каждом из них узнавала, тем меньше у меня было оснований сомневаться, что все они связаны между собой каким-то неведомым мне пока образом.
И во сне и в реальности меня преследовало чувство, что мне недостает одного единственного звена, чтобы понять эту связь. В сновидениях я даже находила его, но всякий раз забывала при пробуждении. Меня это мучило и в конце концов стало чем-то вроде идефикса.
Я не могла думать ни о чем другом. Сотни и тысячи раз перебирая в уме одни и те же факты и компонуя и классифицируя их в том или ином порядке и взаимосвязи, приходила к неожиданным, а иногда и совершенно парадоксальным выводам. Порой мне казалось, что я схожу с ума.
Тем временем похоронили Марию, но я была еще настолько слаба, что при всем желании не смогла бы проводить ее в последний путь. Поэтому должна была довольствоваться лишь скупыми свидетельствами Степана и многословными, эмоциональными и сумбурными рассказами Трофима.
Если помните, так звали того парнишку, что прислала ко мне Анфиса в первый же день. Однажды я позвала его, чтобы немного отвлечься от своих мыслей, и мы разговорились. С тех пор он приходил ко мне по нескольку раз в день, рассказывал все деревенские новости и выполнял мелкие поручения.
Он был словоохотлив, по-своему не глуп и порой поражал меня точными, а иногда и неожиданными наблюдениями. Ему все было интересно, до всего было дело, и лучшего осведомителя я не могла себе представить.
От него я узнала много интересного. В том числе и о себе самой. Так, например, оказалось, что в детстве я много болела и если бы не Анфиса, то, скорее всего, померла бы в самом нежном возрасте. Поэтому должна была быть благодарна старой ведьме всю жизнь, о чем и заявила ей при первой возможности.
Благодаря этому отношения наши еще более потеплели, и от былой враждебности не осталось и следа.
Я начинала привыкать к этим людям, к этому дому и уже не без грусти думала о том дне, когда уеду отсюда навсегда и, скорее всего, никогда больше не вернусь.
А откладывать отъезда не стоило ни в коем случае. И не только потому, что вероятность встречи с настоящей Натальей Павловной увеличивалась с каждым часом. Но и потому, что Орловский наверняка уже разыскивал свою загадочную гостью по всей округе, и последствия нашей новой встречи трудно было бы предугадать.
В любом случае, я хотела этого избежать. А если он догадается допросить Анюту, то запуганная старуха скорее всего выложит все, что ей обо мне известно.
А пока я не доведу своего расследования до конца, это было бы крайне нежелательно и могло сильно затруднить мою жизнь.
Кроме того, мне казалось, что ничего нового я здесь уже не узнаю и задерживаться в Лисицино далее не видела смысла. И вечером второго дня, как только поднялась с постели, я стала готовиться к отъезду, хотя, по правде сказать, еще не знала, куда поеду на этот раз.
Анфисе я сообщила, что уезжаю по делам в Саратов, на неопределенное время, скорее всего, надолго и попросила приготовить продуктов в дорогу.
С самого утра я ловила на себе ее внимательные взгляды. Вот и теперь она глядела на меня очень странно, словно увидела что-то такое, чего раньше во мне не замечала.
Я подумала, что она по какому-то одному ей известному признаку наконец поняла, что я никакая не Наталья Павловна, и насторожилась. До сих пор я не могла понять, как она умудрилась перепутать меня с дочерью Синицына – при ее-то уме и памяти, в которых я уже неоднократно имела возможность убедиться.
– Что ты на меня так смотришь? – спросила я напрямик.
И ее ответ прозвучал для меня как гром среди ясного неба:
– Вы стали очень похожи на мать.
Я не сразу сообразила, как мне реагировать на это заявление и предпочла дождаться продолжения.
Прежде всего я не знала, о ком она говорит. И не только потому, что до сих пор не знала, кто же на самом деле была мать Натальи Павловны. Но и потому, что вполне могло оказаться, что Анфиса имеет в виду мою настоящую матушку.
