Евгений Сухов - Жестокая любовь государя
И Псков таков же! Хоть и невелик город, а все за старшим братом тянется.
— Где сейчас псковичи?
— В деревне Островки.
— Со мной, бояре, пойдете, жалобщиков хочу выслушать. Псковичи-то люди вольные, привыкли, чтобы к ним государи на двор являлись.
Иван Васильевич в сопровождении огромной свиты из бояр, окольничих, псарей, конюхов и рынд появился в Островках после обедни. Копыта коней бешено колотили по мосткам, которые грозили рассыпаться по бревнышку. Внизу неторопливо текла Яуза, и огромные круги расходились к берегам, когда тревожила плещущая рыба.
— Эй, хозяева, встречай гостей! — въехал царь на постоялый двор, увлекая за собой и многочисленную свиту.
— Батюшка-государь, царь Иван Васильевич! — ошалел мужик не то от страха, не то от радости. — Мы соизволения добивались, чтобы к тебе на двор явиться, а ты сам пришел.
Горячий иноходец государя тряс большой головой, и грива хлестала по лицу стоявших рядом рынд.
— Зови остальных! — приказал Иван. — Ябеду буду вашу слушать.
Появились псковичи, на ходу надевая кафтаны и шапки, наспех подпоясываясь. Ударили челом перед великим князем московским. — Вот, государь, челобитная наша, — посмел подняться один из мужиков, протягивая дьяку свиток.
— Читай! — распорядился Иван.
— «Великому князю и государю всея Руси Ивану Васильевичу бьют челом холопы его, просят милости допустить ко дворцу и поведать о бесчинствах, что творит наместник псковский Прошка Ерофеев по прозвищу Блин…»
— Говори, что сказать хотел, — прервал дьяка Иван. Государева трость с металлическим наконечником уперлась прямо в грудь псковичу.
— Поставил ты, государь, над нами наместника Прошку Ерофеева. А он, вор окаянный, бесчинства над нами творит, жен наших в постель к себе тащит, девиц растлевает. А на прошлой неделе что удумал! Повелел девкам в баню идти и чтобы они там на лавке его благовониями растирали. А один муж вступился за дщерь свою, так он, поганый, повелел снять с него шапку, так и продержал его, горемышного, на площади до самой вечерни. В бесчинствах своих именем твоим государским прикрывается. Мы тут вече собрали, всем миром сказали, чтобы он Псков оставил и шел своей дорогой. Так он вече посмел ослушаться, сказал, что царь ему Псков в кормление отдал. Только ты, государь, и можешь его проучить.
И чем дальше говорил холоп, тем больше мрачнел Иван.
— Стало быть, вы против воли государевой идти пожелали?! Эй, бояре, срывайте с дурней кафтаны. Если Прошка Ерофеев с вас шапки снимал, так я с вас и порты поснимаю, а потом без исподнего перед девками на базаре осрамлю.
Затрещали нарядные кафтаны псковичей. Не помогли и кресты-нательники, которые тоже полетели в стороны, и мужики, стесняясь своей наготы, жались друг к другу, словно овцы перед волком.
— Спасибо тебе за милость, царь, уважил ты своих холопов и бояр распотешил! — выкрикнул тот самый мужик, что подал грамоту.
— Высечь холопов, а потом сжечь! — коротко распорядился царь.
Мужика опрокинули на землю. Двое дюжих рынд уселись на шее, стиснули ноги. Мужик сплевывал с губ темную грязь и не переставал браниться:
— И ты такой же окаянный, каким дед твой был! Он у нас колокол вечевой увез, думал гордыню нашу поломать. Только ведь камни на площадях еще помнят псковское вече! Еще гуляет по Пскову вольница. — Он сжал зубы, удар плети пришелся по левому боку, вырвал из горла стон: — Ой, окаянный! Не будет тебе спасения ни на том, ни на этом свете!
Следующим был крупный детина. Он перекрестился на купол деревенской церквушки и разрешил рындам:
— Давайте, готов я!
Выпороли и его.
Иван Васильевич молча наблюдал за исполнением приговора.
Псковичи приготовились умирать.
Жаль, не на родной земле, а здесь даже вдова не сможет поплакать. Бросят, как нехристей, в яму и без церковного звона схоронят.
Бояре и челядь плотным кольцом обступили жалобщиков, готовые смотреть на потеху.
— Царь! Государь-батюшка Иван Васильевич! — разомкнул тесный круг Федор Басманов. — Гонец с известием прибыл!
— Зови сюда. — Иван недовольно поморщился, не любил он, когда от забавы отрывают.
Привели гонца. Детина бросился под ноги государеву жеребцу:
— Царь Иван Васильевич! Колокол со звонницы Архангельского собора сорвался. Внизу мужики смолу варили, так троих до смерти убил!
Псковичи были забыты. Бояре разинули рты, примолкла челядь, помертвело лицо государя.
— Так, стало быть, — побелел лицом Иван, — сказывай дальше.
Падение колокола всегда считалось дурной приметой.
Два года назад в Смоленске упал колокол с Благовещенского собора, и тотчас начался мор, который прошелся по посадам, опустошил дворы и разбежался во все стороны. Год назад колокол сорвался с Успенского собора в Суздале — был неурожай, вместе с которым явился и голод.
Теперь вот Москва!
И сорвался колокол не с какой-нибудь малой посадской церквушки, хотя и это великая беда, а со звонницы Архангельского собора, главной церкви столицы. А это было дурным предзнаменованием вдвойне. Значит, лихо заявится и на царский двор.
— Колокол как упал, так земля содрогнулась, — продолжал перепуганный гонец, потрясенный переменой в государе. — А избенки, стоявшие за двором, порушились. Яма получалась такая, что и пяток телег в ней поместится вместе с лошадьми.
— Колокол цел? — спросил государь.
— Целехонек колокол, не раскололся! — поспешил сообщить радостную весть посыльный.
— Едем! Немедленно в Москву! — развернул Иван Васильевич жеребца. — Упавший колокол хочу посмотреть!
Двор в один миг опустел. Псковичи, все еще не веря в освобождение, бестолково стояли у крыльца, пока хозяин гостиного двора не прикрикнул строго:
— Чего застыли истуканами?! Быстрее со двора уходите! А то не ровен час царь вернуться надумает! Вот тогда и вспомнит про вас!
Псковичи спохватились: надели портки, понатягивали рубахи и, скрываясь от чужого взгляда, вышли со двора.
На звоннице
Яма, пробитая колоколом, и впрямь оказалась большой. При падении язык колокола взрыхлил землю, зацепив, словно лопатой, острыми краями песок. Со всей округи сбежались мальчишки, которые без страха спускались в яму и орали в пустоту темного зева, тем самым вызывая у сплава меди и серебра легкую звенящую дрожь. Колокол своим звучанием наполнял яму, одаривая безумной радостью шальных отроков. Мужики стояли поодаль, поснимав шапки. Так обычно прощаются с покойниками: и разговаривать боязно в голос, а только иной раз шепнешь соседу словечко и опять умолкнешь. Бабы и вовсе боялись подходить и, прикрыв лицо платками, спешили дальше.
— Расступись! Кому сказано, расступись! Царь Иван Васильевич идет!
Мужики разомкнулись. Действительно, через толпу шел царь.
Иван остановился у самого края ямы. Колокол лежал на медном боку, будто он устал и прилег отдохнуть. Вот сейчас отлежится чуток, взберется на самый верх колокольни и будет звонить, как и прежде, голосисто.
Однако проходила минута за минутой, а колокол так и лежал, не в силах даже пошевелиться. А может, он умер? Кто-то из мальчишек ударил металлическим прутом по гладкой поверхности, и колокол пробудился от спячки, заговорив медным басом.
— Живой, — утер слезу государь. — Может, беда стороной пройдет?
Иван Васильевич потянулся к шапке, но раздумал — негоже царю перед смердами неприкрытым стоять.
— Чтобы завтра колокол звонил, как и прежде, — распорядился он. — Если он меня на утреню не разбудит, — строго глянул юный царь на боярина Большого приказа, — с Думы в шею прогоню!
— Сделаю, государь, как велишь, — согнулся почтенный Иван Челяднин, показывая государю огромную плешь.
Челяднин вдруг почувствовал, как обильный пот покрыл спину, шею, стало невыносимо жарко, и он распахнул тесный кафтан.
В свое время служил он батюшке Ивана, покойному Василию Ивановичу, так печали не ведал. И матушка с боярами была ласкова, преданность ценила, а у этого утром в любимцах ходишь, а вечером уже опальный.
Едва государь ушел, как со слобод приволокли мужиков и повелели откапывать колокол, освобождая его от крепкого плена. Землица не хотела выпускать добычу, и поэтому лопаты без конца вязли в глине, ломались черенки и гнулась сталь.
Челяднин в распущенном кафтане испуганным тетеревом бегал по краю ямы, злым и ласковым словом просил поторопиться, и крестьяне, набивая руки, все глубже врезались в грунт, освобождая колокол от полона. А когда он наконец чуток качнулся, словно пробуя силы для дальнейшего движения наверх, мужики завязали ушко канатами и на размеренное «Раз… два… взяли» поволокли многопудовую громадину к самому небу.
Утром государя разбудил размеренный звон, в котором Иван Васильевич узнал Ревун — главный колокол Архангельского собора. Его узорчатая медь никогда так не пела, как этим утром: проникновенно, задушевно. Колокол вместе с пономарем радовался быстрому освобождению и звал молиться. Настроение у государя было праздничное, он глянул через оконце и увидел, как караульщики, безмятежно задрав головы, созерцали пономаря, который налегал всем телом на толстый канат. По всему было видно, что занятие это ему по душе, звонарь наслаждался музыкой, вкладывая в каждый удар всю силу. А следом за Ревуном на радостях зазвонили колокола поменьше: с Чудова монастыря — Малиновый, с Благовещенского собора — Малыш.
