Палач приходит ночью - Валерий Георгиевич Шарапов
Однако отец все узнал. Собрал на семейный совет всех, кроме матери. Лицо его было бледное и злое.
— Тебя пристрелить могли, Иван!
— Да плевое дело, — хорохорился я. — Было бы о чем переживать.
— Нет плевых дел! Есть наплевательское отношение!
Братья были пунцовые. Ведь это они подбили меня на задание. Хотя дело и правда казалось плевым, но ведь могло окончиться плохо.
— Если ввязался в авантюру, так продумывай все! — напирал отец. — А пока запрещаю тебе все эти подвиги! Подрасти! Поумней!
— А как же долг комсомольца?! — обиженно воскликнул я.
— Придумаем, как его выплачивать, — усмехнулся отец. — И не обязательно для этого совать голову льву в пасть!
Говорил он все это якобы грозно, но больше с надеждой. С тщетной надеждой. Он нас так воспитывал — быть стойкими бойцами. И в клетке его страхов за нашу судьбу удержать нас вряд ли было возможно.
Сам отец с детства был именно таким бойцом. Охочий до знания, умеющий работать руками, он быстро дослужился до мастера на заводе во Львове. Будучи одержимым идеей справедливости и равенства, вступил в КПЗУ, стал активным функционером. После массовых стачек и столкновений с полицией, а также голодных крестьянских выступлений, в которых принимал непосредственное участие, едва не был схвачен полицией. Пришлось срочно бежать из Львова. Осели мы в Бортничах, где у мамы родня.
Жили сперва очень тяжело. Это было начало тридцатых, только стал отступать страшный голод, косивший и Польшу, и соседние страны. Но мы выжили. Отец пристроился на первых порах на заводике в Вяльцах, а потом ему досталась от маминой родни кузница.
Партийную деятельность он не оставил. Приступил к формированию партийной, а затем и комсомольской подпольных ячеек. Уставший от панского произвола народ большевикам сочувствовал, так что ячейка укреплялась. Их заседания чем-то напоминали коллективные молитвы. Только «прихожане» не просили Бога о прощении грехов, а призывали на Западную Украину всемогущий СССР и добрую советскую власть. Заодно читали воззвания, партийную литературу, грезили, какая светлая жизнь настанет без панов.
Мне в селе нравилось куда больше, чем во Львове. Здесь мы не ютились в крохотной квартире, а имели просторный дом. Здесь вокруг простирались раздолья, дремучие леса, которые наполняли меня величественной земной силой. Здесь у нас была кузня. И я был счастлив, когда не только видел, как из грубых заготовок появляются прекрасные предметы, но и сам участвовал в процессе. Вообще, природа и металл — в этом было для меня свое личное счастье.
А вот с учебой сперва было совсем плохо. Паны наше село не любили, считали его рассадником большевистских настроений. До революции здесь была церковно-приходская школа, но православная церковь сгорела, школу закрыли, а грамотность подрастающего поколения не интересовала никого.
Читать-писать меня научили родители и братья в раннем детстве. Но образование — это все же несколько большее. Отец считал, что мы обязаны стать образованными людьми. Мечтал, что когда-нибудь дети получат высшее образование.
Однажды двери школы распахнулись. И по хатам стал ходить болезненно худой, бледный молодой человек, представившийся новым учителем Станиславским. Он зазывал детей в школу. Самое интересное, никто его туда не назначал, учить он собрался за собственный счет. Но тут проснулась местная власть и все же выделила какие-то средства.
Семен Станиславский был сбежавшим в село подальше от полицейского надзора социалистом. Читать, считать учил качественно, детишек любил, не забывал агитировать за справедливость и социализм. Власти спохватились, что неизвестно кто учит детей неизвестно чему. Станиславского, с учетом его авторитета у местных жителей, трогать не стали. Но прислали еще двоих. Директора, ярого польского националиста. И Химика — отпетого националиста украинского. Первый страдал формализмом, крайней строгостью и чванством. Второй, вкрадчивый и сладкоголосый, профессионально запудривал детям мозги о грядущей свободной и счастливой Галиции.
Потом в селе появился еще один представитель племени радикальных украинских националистов, да еще какой колоритный. Это был Юлиан Юстинианович Спивак, но все его звали Сотником. Необъятный в обхвате, с вислыми запорожскими усами, в вечных папахе, гимнастерке, галифе и до блеска вычищенных офицерских сапогах. Он в одиночку мог взвалить на плечо толстое бревно, которое под силу не меньше чем двум крепким мужичкам. Но главная сила его была не в литых мышцах, а в длинном языке. Ох, умел он интересно и доходчиво, хотя и немного косноязычно говорить, собирая вокруг себя односельчан. А уж рассказать ему имелось о чем. Жизнь его была полна самых необычных поворотов и приключений.
Еще в Первую мировую войну он дослужился до поручника «Украинского добровольческого легиона». Их называли еще сечевыми стрельцами и верными янычарами Австрии. После краха Австро-Венгерской империи он прибился к петлюровцам, где командовал казачьей сотней. Потом ненароком оказался в Польше. Сначала служил на панов, даже повоевал против СССР, а потом взялся бороться с ними. Вступил в радикальную украинскую националистическую организацию. После очередной боевой вылазки прятался. Его гнала полиция, как волка, а приютил в селе мой отец. Они давно по подпольным делам сошлись, когда Сотник еще думал, к кому прибиться — к социалистам или националистам.
Сначала Сотник жил у нас, все больше по подвалам и погребам. Боялся преследователей. Потом что-то поменялось, и он вылез на свет божий. Прикупил себе хату рядом с нами. Никто не видел, чтобы он где-то работал, но в средствах не стеснялся. Время от времени куда-то выезжал. И всегда возвращался, хотя отец говорил каждый раз:
— Вряд ли теперь вернется.
Они с отцом любили вечером за наливочкой поговорить на общемировые темы. Сам Сотник широтой и глубиной образования похвастаться не мог, все его изречения были просты и категоричны; отец же, наоборот, был глубоко образован и не терял надежды перетянуть собеседника на нашу сторону.
— Ты человек искренний и неравнодушный, — говорил отец. — За справедливость. За народ. И всего себя посвятил какой-то свободной Западной Украине, которую выдумали поляки, австрийцы и грекокатолики, чтобы русский дух в этих землях изжить. Сколько тысяч русинов австрияки казнили и в лагерях под лозунги об этой свободной Украине сгноили?
— Свободную Украину никто не придумывал, — отвечал Сотник, хмурясь. — Она сама взрастает на обломках империй. Наш народ жаждет свободы.
— Да миф же это все!
— То не миф. То народное устремление. И то наше будущее, — обижался Сотник и тянулся за рюмкой с настойкой, которую опрокидывал, не замечая вкуса.
Сдвинуть его с позиции не удавалось даже на сантиметр. Он с упорством сектанта держался за бредни, которые вещали фанатичные униаты и
