Игла смерти - Валерий Георгиевич Шарапов
Коптельский переулок был прямым и коротким, шагов сто – не больше. Из его начала хорошо просматривалась соседняя Большая Спасская. По левую сторону возвышался серый многоэтажный дом с облезлой штукатуркой на торце. По правую – невысокие частные дома, терявшиеся в зарослях густой сирени.
Оперативник и милиционер медленно шли по центру переулка, осматривая все «шхеры», где мог притаиться исчезнувший стрекулист.
Внезапно Костя заметил меж зеленых листьев сирени белые точки. Листва под легкими дуновениями ветра тихонько шевелилась, и точки то исчезали, то увеличивались до крупных пятен.
«У него ж под пиджаком была светлая рубаха!» – вспомнил Ким и схватил сотрудника за предплечье:
– Вон он! Справа за кустом!
Рядовой на секунду остановился. Пригнувшись, он попытался рассмотреть стоявшую за кустами фигуру. Потом что-то хотел сказать, но…
Четыре быстрых выстрела прозвучали из-за куста еще до того, как Ким с милиционером успели что-либо предпринять. Негодяй с саквояжем внимательно наблюдал за ними, смекнул, что его заметили, и открыл огонь.
Стрелял он хорошо – в «молоко» ушла только одна пуля. Две угодили в сотрудника, последняя ударила Константина в ключицу.
Мысли не рождались поочередно. Казалось, они вздувались в голове словно пузыри по две-три штуки одновременно; некоторые из них, не выдерживая давления соседних, громко лопались. Их место тут же заполнялось другими… Полчаса назад Ким с мамашей деловито покинули автобус на остановке «Комсомольская площадь». Все было понятно и предрешено: они войдут внутрь вокзала, узнают номер платформы с ленинградским поездом, отыщут нужный вагон. Устроив мамашу, Костя попрощается с ней и отправится в управление на Петровку. Внезапно на последнем этапе что-то пошло не так, и вместо размеренной предсказуемости со всех сторон посыпались оплеухи абсурда. Откуда-то взялся этот чертов стрекулист с острыми коленками и потертым саквояжем. Крики, потасовка. Лужа крови под лежащим милиционером. Погоня, переулок, стрельба. И вот теперь это.
Точно во сне, молодой лейтенант поглядел на умирающего сотрудника. Он хватал ртом воздух и захлебывался собственной кровью. Костя присел возле него, повернул на бок, чтоб кровь вытекала из поврежденного горла наружу. Одна пуля попала ему в шею, вторая в грудь.
Лейтенант машинально пальнул в ответ, потом согнулся пополам, простонав: «Вот же глуподырый!..» И, выронив пистолет, рухнул в пыль.
Ким поначалу боли не почувствовал. Просто под ключицу что-то вонзилось. Острое и горячее. Правда, о ранении он догадался сразу по теплым струйкам, поползшим под рубахой по телу.
– Держись, брат. Сейчас позову людей. – Костя подобрал пистолет и быстро возвратился к Грохольскому переулку, куда сразу после стрельбы ринулся проклятый стрекулист.
Хотя какой он, к черту, стрекулист?! Тот, конечно, проныра и ловкач, но в граждан и в сотрудников при исполнении палить не станет. Для такого кипиша кишка должна быть потолще, потому как кипиш со стрельбой – это уже не мелкая проказа! Это самый настоящий бандитизм!
Костя посмотрел за угол. Длинная угловатая фигура удалялась теми же нескладными широченными шагами. Стрелять было бесполезно – дистанция не позволила бы поразить цель. Да и поднять пистолет, как оказалось, правой рукой молодой человек не мог. Рука висела плетью и едва удерживала ставшее непомерно тяжелым оружие. Рана саднила, боль пульсировала в унисон частому биению сердца. Кровь так залила правый бок, что рубашка прилипла к телу.
– Эй, парень! Чего это вы тут удумали, а? – послышался скрипучий старческий голос.
Ким почувствовал головокружение. Держась здоровой рукой за стену дома, он обернулся. По переулку к нему решительно шагал… Лев Толстой. Седая косматая борода, длинная подпоясанная рубаха, заправленные в сапоги брюки. Только вместо палки – торба из грубой мешковины.
– Там раненый милиционер, – кивнул Костя в сторону дороги, очертаний которой уже не различал. – Ему нужна медицинская помощь, Лев Николаевич… Срочно…
Подташнивало. В глазах мутнело. Тело стремительно наливалось неприятной слабостью. Последнее, что он увидел, – опрокинувшееся голубое небо, чуть посеребренное застывшими облаками.
Глава вторая
Москва, Петровка, 38
17 августа 1945 года
Александр Михайлович Урусов родился и вырос в бедной рабочей семье, потому был сдержанным, привык больше слушать, нежели говорить. Говорил он только тогда, когда этого требовало дело. Или когда обстоятельства складывались так, что молчать было невозможно. К примеру, сегодня ему пришлось созвать внеплановое совещание, на повестке которого значился единственный и очень важный вопрос.
– …Жизнь в послевоенной столице понемногу налаживается. Вы, товарищи, сами видите, с каким размахом идет строительство, как ремонтируются дороги, как восстанавливаются заводы и фабрики, – тихим усталым голосом говорил комиссар. – Вся страна ударно трудится. И наш уголовный розыск работает без выходных и праздников. Вот сколько за последние месяцы ликвидировано организованных банд и арестовано криминальных элементов.
Урусов потряс стопкой машинописных листов с бесконечным списком фамилий. Подчиненные, а это были заместители комиссара, начальники ведущих отделов и старшие оперативно-розыскных групп, одобрительно загудели. Уж кто-кто, а они были в курсе проделанной работы.
– Благодаря в том числе и нашим усилиям общий уровень преступности в стране и в столице снижается, – продолжал Александр Михайлович. – И все бы ладно, если бы не один омрачающий нашу социалистическую Родину факт.
Гул стих. Собравшиеся в большом кабинете вопросительно глядели на комиссара.
– Наркотики, – отчеканил Урусов, и сказанное по слогам слово эхом заметалось под высоким потолком.
…Наркомания досталась Советской России по наследству. В начале двадцатого столетия психоактивные вещества стали показателями принадлежности к новым эстетическим субкультурам. В богемной русской среде элитным наркотиком считался гашиш, а также кокаин, появившийся в России перед Первой мировой войной. Затем в ряд элитных перекочевали и эфир с морфием.
Причиной стремительного распространения наркомании, как всегда, стала жесткая политика запретов. В империи на время войны был введен сухой закон; под запрет попали водка, вино, самогон и даже пиво. В этих условиях жители российских городов быстро нашли замену алкоголю в доступном поначалу белом порошке.
Февральская и Октябрьская революции открыли шлюзы для самых отвратительных форм наркомании. Если до войны кокаин был наркотиком для богатых, то военная неразбериха и революционные потрясения сделали кокс[4] доступным для всех слоев общества, и волна «марафета» буквально накрыла большие города Советской России. Заядлыми кокаинистами были многие балтийские матросы – цвет и опора большевиков. Нередко среди «нюхачей» встречался и пролетарский рабочий люд, готовый за полосу кокса пойти на любое преступление.
Руководство первого в мире пролетарского государства пыталось бороться с наркоманией.
