Лиза Марич - Минута после полуночи

Красовский обернулся и посмотрел на секретаря тяжелым негнущимся взглядом. Стас опустил голову.

— Я принесу вам текст через два часа.

— Вот и хорошо. — Красовский указал палкой на деревянную лестницу с темными дубовыми перилами, отполированными за два века прикосновениями человеческих рук. — Прошу.

Алимов понял, что это относится к нему, и пошел следом за Красовским, по привычке гадая, где меценат приобрел свою хромоту. Должно быть, что-то экзотическое из жизни богатых и знаменитых. Сафари? Прыжки с парашютом? Автомобильные гонки?..

Большое овальное зеркало на площадке отразило высокую худую фигуру, поднимающуюся по ступеням. Красовский прошел мимо не останавливаясь, не глядя. Алимову даже показалось, что владелец театра старательно отвел глаза от гладкой зеркальной поверхности. Гость на ходу убедился, что нелюбимый парадный костюм сидит прилично и почти не помялся, как вдруг заметил отражение маленькой фигурки у ступеней лестницы. Алимов обернулся.

Стас с ненавистью смотрел в спину уходящему патрону. Поймав взгляд гостя, он быстро согнал с лица предательскую гримасу, улыбнулся и помахал ладонью. Алимов секретарю не ответил, но подумал: «Да-а-а, обстановочка тут у них»…

Холл второго этажа, выложенный новыми паркетными шашками, выглядел не так парадно, как нижний. До блеска отмытые окна без занавесок, белые подоконники, этажерки с цветами по углам. Здесь явно была рабочая зона театра, «кухня», которую гостям не показывают. Хозяин провел Алимова мимо дверей с табличками «Костюмерная», «Служба безопасности», «Бутафорский цех» и остановился возле кабинета с табличкой «Дирекция».

Красовский достал из кармана ключи, отпер дверь и посторонился, пропуская гостя.

Обоянь, август 1875 года

— Катя!

Высокая худая женщина в черном платье высунулась из окна. Осмотрела безлюдную кривую улочку, задернула занавеску и вернулась в большую комнату, служившую одновременно гостиной и столовой.

Девушка лет семнадцати-восемнадцати оторвала взгляд от книги:

— Нашла?

— И след простыл! — сердито ответила женщина. — Видно, через окно вылезла. — Интересно, куда она удрала?

— В летний театр, куда же еще, — ответила девушка, изящно подавляя зевок. — Ты же знаешь, мама, сегодня вечером дают оперу.

— Ну, пусть только вернется! — пообещала мать.

Взяла рабочую корзинку, села за стол и начала подрубать края кружевного платочка. Изредка она украдкой бросала взгляд на стройную фигуру дочери, облаченную в траурное платье.

Даже этот скромный наряд не мог скрыть ее праздничную сияющую красоту. Только проку-то от нее в захудалом городишке… Ни женихов, ни достойного общества.

Женщина вздохнула и спросила, не поднимая головы:

— Оленька, может, зря мы поторопились? Подумаешь, директор гимназии! Разве о таком женихе я для тебя мечтала?

— У нас есть другие предложения? — осведомилась дочь, не поднимая глаз от книги.

— Пока нет, но куда спешить? Тебе только-только исполнилось семнадцать! Сергей Львович, конечно, лучший жених в этом городишке, но кто знает… — Женщина опустила руки с шитьем на колени: — Если бы ты послушала моего совета!

— Я не стану лебезить перед их превосходительствами! — отрезала Ольга. — Унижаться, наперед зная, что ничего из этого не выйдет… благодарю покорно!

— Почему же не выйдет, Оленька?

— Потому что рядом со мной Лили будет выглядеть пугалом!

Ольга бросила книжку на диван и вышла из комнаты. Мать тяжело вздохнула, глядя ей вслед.

Красавица Мария Подборская в молодости совершила четыре ошибки. Каждая из них имела непоправимые последствия.

Первая ошибка: без памяти влюбилась в студента-медика, снимавшего мансарду в доме ее родителей. Вторая: приняла его предложение, не думая о будущем. Третья: перешла в православие, чтобы обвенчаться с любимым. Четвертая: родила Катю.

Сразу после свадьбы молодые по настоянию мужа переехали в жалкую полуподвальную каморку, служившую когда-то швейцарской. Днем Петруша учился в университете, вечерами подрабатывал ассистентом в городском анатомическом театре. Приходил поздно, уставший, падал на кровать и тут же засыпал. Сумасшедшая любовь выветрилась через год, но обратной дороги не было.

Получив диплом, Петр Богданов сразу увез жену в малюсенький городок, где имелось место уездного лекаря. После шумного цветущего Киева Обоянь показалась Марии неопрятной деревней. Дома здесь большей частью строились деревянные, кривые улочки заросли травой, на заборах кричали петухи, а единственная дорога, ведущая в город, была изрыта ямами, которые после дождя превращались в коварные непроходимые болота.

Мария оглядела покосившуюся избушку, ставшую их домом. Вошла в комнату, которую рябая девка Глашка гордо назвала «залой», раздвинула грязные занавески, потрогала жалкий цветок на подоконнике, упала на хромоногий стул и заплакала.

Слабость продлилась недолго. Отплакав, Мария, как обычно, вытерла щеки, засучила рукава и буквально вылизала убогое бревенчатое пристанище. Глашка только всплескивала ладошками, глядя как новая докторша полирует тряпкой закопченные окна.

— И не барыня она вовсе, — заявила Глашка, когда немногочисленная прислуга собралась на кухне. — Да рази барыни станут входить в такие низкие предметы: куды подевались две старые наволочки да скатерть после стирки? Известно, — на тряпки пущены. Нет, говорит, предъявь мне эти тряпки!

— А мне-то намедни говорит: ты крошки со стола не стряхивай, снеси цыплятам, — вклинилась кухарка. — Да где такое видано — птицу крохами кормить?! И каждый день нудит: вымой руки, вымой руки… Чай в навозе не роюсь!

— Это у нее перед родами, — убежденно заметила Глашка. — Говорят, с беременными разные помутнения случаются. Должно, ребенок будет загребущий, в маменьку.

Чем ближе были роды, тем жестче урезался семейный бюджет. Хозяйка целыми днями без устали сновала по дому, выискивая, на чем сэкономить. Лежа вечером в постели, в сотый раз подсчитывала, сколько денег уйдет на пеленки и чепчики, во сколько станет крещение, сколько придется потратить на праздничный стол. Хорошо, что повитуху звать не придется… хотя кто знает? Вызовут Петрушу к больному в соседнюю деревню, а тут и роды подоспеют… Матка Боска, только не это!

Мария крестилась по привычке слева направо. Формально приняв православие, она так и осталась католичкой: редко посещала церковь, молилась, обращаясь к образу Ченстоховской Божьей матери, — семейной реликвии, полученной вместо приданого.

Одно утешение: Ольга уродилась хорошенькая — глаз не оторвать! И крестил ее не кто-нибудь, а благодетель здешних мест Александр Карлович Сиберт с супругой! Подарили крестнице серебряную ложечку с серебряным стаканчиком, а в нем — пятьдесят рублей ассигнациями, «на зубок».

Александр Карлович Сиберт, действительный статский советник, генерал-аншеф инженерных войск, происходил из семьи немецких переселенцев. До женитьбы безвыездно жил в Москве, однако, посетив затерянный городок Курской губернии, пленился чудесным живописным местом. Вместо старого деревянного барского дома выстроил каменный дворец, разбил пейзажный парк с каскадом из пяти прудов и назвал имение «Ивы» в честь раскидистых старых деревьев, росших здесь с незапамятных времен. Генерал привязался к чудесному дому и проводил здесь каждое лето с женой и дочерью Натальей, которую мать называла Лили, делая ударение на первый слог.

Мария закончила подрубать последний платок, перекусила нитку крепкими белыми зубами и сосчитала будущие прибыли. Десять платков по десяти копеек за штуку, вот тебе и весь дневной доход. А ей еще одну дочь вырастить нужно.

Младшая, Катя, уродилась сущим чертенком. Денег на гимназию не наскребли, пришлось отдать девочку в епархиальное училище. Два года оттуда слышатся сплошные жалобы: непослушна, строптива, скрытна, тщеславна… Правда, недавно обнаружилось, что у девочки прекрасный голос, зато нет ни красоты, ни ума, ни обаяния. Вечно носится по улицам, задрав подол, вечно в синяках и царапинах — какой-то переодетый мальчишка!

Еще долго сидела женщина в черном платье, перебирая безрадостные мысли. Вдруг за окном послышался перестук копыт, защелкал кнут, завизжали высокие мальчишеские голоса. Ворвалась рябая Глафира с выпученными глазами, отрапортовала:

— Его превосходительство Александр Карлович с младшей барышней!

— Зови, — выдохнула Мария Викентьевна, торопливо складывая рукоделие в рабочую корзинку.

Глафира метнулась обратно в прихожую. Послышались негромкие голоса, шаги, и через минуту в комнату вошел генерал-аншеф с Катей на руках.

Мария Викентьевна с улыбкой поднялась навстречу дорогому гостю и тут же замерла, растерянно моргая. Господи, ну и вид! Платье младшей дочери разорвано, на щеке свежая ссадина, руки грязные, ноги… ноги лучше вообще не замечать.