А. Веста - Доля ангелов

   На берегу трещал высокий ритуальный костер. В мореных бочках обреченно скребли крабы. Вокруг столиков мотыльками кружили официанты, яростно «давили песняка» пригашенные «звезды» и несколько напрочь обезжиренных девиц ритмично покачивались в объятиях солидных спутников. В вечернем небе вспыхивал салют. Мара в тельняшке и черной пиратской бандане, размахивая початой банкой пива, живописал скоростные достоинства своей новой яхты.

   В сумерках к костру подошла Маша. Пламя костра красило ее лицо отблесками пожарищ: тени ресниц дрожали на ее щеках и горькая морщинка в уголках юных губ стала заметнее.

   О, Боги, сжальтесь и откройте мне: что такого особенного есть в моем названом братце, чего нет во мне, ну кроме денег, конечно? Да, я не скоро забуду эту девчонку с золотисто-русой косой через плечо и такими глазами, что если долго глядеть в них, то вспоминаются прошлые жизни: зарева костров у Непрядвы, конское ржание за Сулой, ночной туман в росных луговинах и иконописные лики на стенах деревянных церквей.

   Ни хмельные гости, ни я сам, трезвый как стеклышко сначала не поняли, что происходит. Из распахнутых дверей четырех черных джипов бесшумно, уверенно и стремительно, как в кино, вываливаются боевики в черной униформе. Автоматные очереди и одинокие выстрелы в воздух сливаются со взрывами петард, а резкие «люди в черном», окружившие пикник, кажутся участниками карнавала. Гром команд перекрывает вопли тамады.

   – Всем лицом вниз! Это захват!!! – ревет мегафон.

   Толпа шарахается в стороны, освобождая арену для мрачного представления, и тут же обреченно замирает. Группа захвата валит прикладами замешкавшихся. Официант, пытавшийся бежать, падает навзничь и судорожно бьет ногами. Все это я вижу, приподняв голову от земли, сбитый наземь и затоптанный табуном гостей.

   Автоматные очереди рвут шелк вечернего неба. Маркел плашмя летит на песок, получив увесистый пинок под зад. Маша, упав на жениха, закрывает его от выстрелов растопыренными «крыльями», как малиновка огромного жирного кукушонка. Вот это любовь!

   «Люди в черном» заламывают руки Маше и оттаскивают ее подальше от «жениха».

   – Эй, горилла, отпусти девушку! – успеваю крикнуть я и получаю отрезвляющий удар прикладом.

   Именинника поднимают с песка и ставят на ноги. Мара тихо воет, его брутальное мужество выдыхается вместе с винными парами:

   – Циклоп, я все верну, Циклоп... – Мара дрожит, как гора холодца. От близкого выстрела он оседает на колени.

   – Молчать, гнида! Козел опущенный!

   На запястьях Маркела щелкает металл. Мара близоруко подносит к глазам толстый золотой браслет часов, украшенный алмазами. В руках главаря взрывается шампанское, боевики гогочут как безумные и стреляют короткими очередями в испуганно сжавшееся небо.

   Главарь снимает с лица маску с прорезью для глаз: режиссер «черного розыгрыша» мрачен и страшен, а свирепое выражение его единственного ока устрашило бы любого Одиссея.

   – Прошло время постановочных кадров, только кровавые драмы и съемки вживую! Посмотрите, как прекрасна жизнь, друзья! – вопит тамада.

   Лихое одноглазое чудовище от души желает подмокшему имениннику «семи суток под килем», вместо жизненно необходимых всякому яхтсмену «семи футов» и разбивает шампанское о борт «Мертвой головы».

   Бледный, всклокоченный Мара принимает поздравления с днем рождения от своих партнеров по бизнесу. В четырех развеселых автобусах, спрятанных за дюнами, Циклоп привез новомодное шоу «Мертвая голова». Праздник «зажигают» стриптизеры обоего пола, наряженные эсесовцами. В фуражках с лихо заломленной тульей и в галифе с декольтированными ягодицами, они явно намерены продолжить садистские выходки Циклопа. Приунывшее было общество быстро взбодрилось, и праздник завертелся с новой силой, словно в муравейник плеснули рюмку хереса.

   Глава 2    Поcледний форпост

   Этак гуторя, плывем в тишине...

    Чертыхаясь на острых камнях, я босиком брел вдоль берега и бормотал проклятия Маркелу, его синеокой крале и «Мертвой голове» – кораблю сумасшедших. Заполошный ветер валил с ног. Море волновалось и расходилось с каждой минутой. Впереди помаргивал береговой маяк. На макушке маяка, под круглой крышей, похожей на шляпку гриба, светилось окошко. Этот золотой, едва теплящийся светоч будил грезы о зачарованных замках и мудрецах, бодрствующих в ночи: может быть – чернокнижниках, может быть – святых. Я добрел до маяка и постучал в дощатые двери.

   Дверь подалась. По винтовой лестнице я поднялся наверх. Тусклый старческий приют, запах сельди и керосина развеял романтические грезы.

   Высокий костистый старик, невзирая на поздний час корпел над котелком. Из кипятка выныривали зеленые рыбьи хвосты и плавники. Дребезжало неисправное радио, выплевывая марши.

   – Отец, пустишь на ночь? – осведомился я.

   Он молчал, всматриваясь в меня красными глазами с выпавшими от старости ресницами. Во взгляде читались недоумение и опаска, замешанные на достоинстве, редкой по нашим временам пробы.

   Я поежился под этим немигающим волчьим взглядом. Вдоль спины прошла морозная волна.

   – Я заплачу, разумеется.

   – Для двоих здесь нет места, – проскрипел он с жестяным немецким акцентом.

   – Разрешите я просто посижу в тепле?

   Он пожал плечами и снова занялся рыбой. После поставил на стол сковородку с картошкой и жестом пригласил к столу:

   – Ночлег надо заработать. Поможешь мне выбрать сети.

   – Буду рад редкому развлечению.

   Старик исподлобья зыркнул на меня:

   – Радоваться нечему. Шторм идет северных румбов. Жди беды...

   Набросив бушлат, старик вел меня к посаженной на цепь парусной ладье.

   «Шпангоуты и форштевни!» – чье сердце не дрогнет, когда поскрипывает просмоленная посудина и ноздри обдает запахом свободы.

   Ветер ломил в грудь, море глухо стонало, но до шторма было еще далеко. Мы вынули из песка ржавый якорь и погрузились в посудину. Я начал табанить веслами.

   – Смотри не сломай...

   Старик неодобрительно косился на мои босые ноги и бурчал:

   – Мужчине полагаются ботинки...

   Я налег на весла, старик командовал на корме:

   – Табань левым веслом, а то завалит. Упустишь волну – каюк! В щепы о скалу разнесет, мозги на Чертов Клык выбросит!

   Впереди, в клокочущей пасти маячила скала, та самая, что живописно дополняла утреннюю идиллию.

   Метрах в ста от нас без огней шла яхта. Паруса были свернуты, посудина коптила дизелем. На гребне волны среди грозового неба мелькнул точеный силуэт и слился с темными волнами. Если бы я не знал, что Мара пирует на берегу, я бы решил, что вижу «Мертвую голову».

   – Что-то они в доки зачастили, – проворчал старик.

   Нашу ладью бросало с волны на волну. Шпангоуты вихлялись и скрипели, как суставы ревматика, и все плавсредство грозило рассыпаться от сильных боковых ударов. Налегая на весла, я боролся с волной. Каждая следующая волна била жестче, грозя уложить нас набок, но вместо страха я чуял отчаянную веселость безнадежного спорщика.

   Я сам залез в утлое корыто с безумным стариком, и теперь судьбе надо было применить максимум изворотливости, чтобы мы благополучно достигли берега. Я абсолютно уверен, что глупая смерть не для меня.

   – ...А доннер вэтер!!! – прорычал старик. – Фал! Руби фал!!!

   Во тьме белело его страдальческое лицо.

   Бросив весла, я прыгнул на корму. Капроновый шнур сети обкрутил его кисть и тянул вниз. Выхватив нож, я мигом перерезал его.

   – Ух... Еще секунда и оторвало бы руку к чертям собачьим. Это правильно, что нож носишь, – похвалил меня старик, растирая запястье.

– Не осуждай сибиряка,Что у него в кармане нож.Ведь он на «русского» похож,Как барс похож на барсука!

    — подбодрил я его озорным стишком.

   – Ты похож на русского, но на какого-то другого русского, – проворчал немец и добавил загадочно: – А уж их-то я видел немало...

   Я скромно промолчал. На самом деле я чту своих предков и гордо считаю себя сибиряком. В моей крови смешались казаки, спутники Ермака и смиренные сельские батюшки, таежные охотники из тех, что «белку в глаз», и шаманы, земские врачи, и революционеры-народники. Я уверен, что именно сибирские эшелоны зимой сорок первого решили исход битвы за Москву. Мой прадед погиб на Бородинском поле под Можайском, где насмерть стояли сибиряки. Все это живет в моей крови и памяти. В человеке все решает кровь. В силу этих вопиющих противоречий натуры, я таскаю на поясе нож-выкидушку, радуюсь редким приключениям, мотаюсь на разбитом байке и упрямо верю в светлое будущее рода людского, весьма равнодушно глядя в собственное.