Тень Голема - Анатолий Олегович Леонов
Услышав такое обвинение, Мария не сдержалась и выпалила прямо в лицо грозной свекрови:
– Государыня-матушка, осмелюсь напомнить, что по закону сейчас это мой дом, а вы в нем только гостья!
Уже много лет никто в государстве не смел перечить царственной инокине, а тут было не просто прекословие, а самое настоящее оскорбление.
– Да как ты смеешь, курва чумазая? Матери царя такое говоришь!
Марфа перевела взбешенный взгляд от Хлоповой к сыну.
– Запомни, Мишка: не бывать этой девке при дворе! Клянусь, не бывать!
Она вышла из опочивальни невестки, злобно стуча посохом по деревянному полу. Скоро ее шаги затихли где-то за дверью престольной. Михаил виновато посмотрел на свою невесту и растерянно развел руками.
– Как-то глупо все получилось… да, Маша?
Глава 16
Невзирая на то, что в Тушино, как когда-то восемь лет назад, стояли войска неприятеля, готовые к штурму города, а по Замоскворечью рыскали поиздержавшиеся в долгом походе отряды запорожских сечевиков, Москва жила своей обычной жизнью, почти не обращая внимания на события очередной, за последние тринадцать лет, неизвестно какой по счету смуты. Больше войны волновали горожан иные события. За три дня до Нового года[62] появилась на небе большая комета, а спустя короткое время еще две кометы поменьше, и что удивительно, все три видны были одновременно! Народ, задрав головы в небо, гадал, к чему это редкое и пугающее знамение – к добру или худу? В основном сходились во мнении, что ничего хорошего такие события нести не могли. А значит, неминуемо жди беды! Поляки или еще какая саранча – значения для досужих обывателей уже не имело.
Словно в подтверждение плохих предчувствий, ползли по Москве слухи, что в Стамбуле, где едва успел взойти на трон малолетний султан Осман II, большое наводнение затопило Бедестан[63] и все прилегающие к нему кварталы, после чего началось моровое поветрие, названное Великой чумой. А если учесть, что турки успели ввязаться в большую войну, охватившую сошедшую с ума Европу, и отряды янычар и сипахов наводнили сопредельные с османами страны, возникали вполне обоснованные опасения, что мор перекинется и на русские земли. А что такое чума – москвичам объяснять не приходилось.
Еще пугала людей новость, что у восточных рубежей державы появились нежданно дикие калмыцкие орды, оставившие свою далекую Чжунгарию[64] и под предводительством хана Хоурлюка откочевавшие на запад. Купцы и лазутчики, приезжавшие в Москву, сообщали о 50 тысячах кибиток, движущихся из Сибири к Нижней Волге. Заговорили даже о новом монгольском нашествии на Русь. Многие верили и спешили в церковь поставить свечку за избавление от напасти.
Случались новости и менее важные, но от того не менее волнительные для впечатлительного московского обывателя. На Покровской и Сретенской сотнях и на Кулижках объявилась шайка лихих людей, прозванная в народе «потешными». Грабила людей, надев на лица скоморошьи маски, забирали все, не гнушались даже исподним. А поскольку ходить в ночные и дневные караулы чернослободцы не желали, ставить ночные надолбы по улицам и переулкам отказывались, то разбойники, не таясь, занимались своим прибыльным промыслом не только ночью, но и днем, ничего не опасаясь. В иной день десяток нагих пострадальцев могло сидеть на съезжем дворе, рыдая и сетуя на неуловимых лиходеев.
Из последних же сплетен была одна будоражащая и пугающая своей мрачной новизной. Немчин Андрюшка Пономарь, подвизавшийся сторожем на иноземном кладбище в Огородниках, каждому готовому его слушать рассказывал, что часовня на старом жальнике[65] осквернена была сатанистами-дьяволопоклонниками. С его легкой руки поползли по Москве слухи, что неведомые апологеты врага рода человеческого разбили несколько склепов, выкинули останки на землю, а черепа забрали с собой. Перевернули в часовне деревянный крест вверх ногами и прикололи к нему ножом страницы, вырванные из Библии, а стены расписали магическими знаками и забрызгали «грязной» женской кровью и мужским семенем. Кроме того, по всему полу разбросали дохлых жаб, служивших, по уверению пономаря, вместо облаток для сатанинского причастия, и оставили на алтарной апсиде огарки черных свечей, сделанных, по словам все того же пономаря, из настоящего человеческого сала. В довершение всех ужасов ночного погрома, к дверям часовни корабельными гвоздями были прибиты козлиная голова и два бычьих сердца! Услышав о таких непотребствах, бабы испуганно крестились и суеверно сторонились рассказчика, а вот мужики, напротив, – хоть и брезгливо плевали себе под ноги, но слушали охотно и даже желали еще бóльших подробностей учиненного на кладбище бесчинства.
Как следствие – жители Певчей слободы, Варварки, Ильинки и прилегающих к ним переулков стали жаловаться властям на заведшегося в Китай-городе маленького, черного как сажа черта. Мелкий бес ловко лазил по дворам китайгородцев, до смерти пугая злобных цепных псов! Озоровал нечистый по ночам, но делал это так шумно, что многие его видели и сильно робели. По большому счету получалось, что и без поляков у жителей московских слобод и посадов хватало переживаний и война, к великой печали ставшая за последние полтора десятка лет делом будничным и бессрочным, уже не вызывала глубоких переживаний, ибо только мертвые видели конец этой войне.
С утра отец Феона был в седле низкорослого и крепкого ногайского бахмата[66]. Стоимость такого жеребца на конюшенном рынке у Зацепы начиналась с восьми рублей[67]. Цена, неподъемная для нищего монаха. Коня прислали из конюшен князя Василия Куракина, назначенного главным воеводой русских войск, собранных для защиты столицы. Понятно, что сделано это было не за красивые глаза. Пусть и временно, но Феона опять был при службе, при том деле, которое знал, вероятно, много лучше, чем догматы православного богословия или свод монашеских правил. Обладая богатым опытом прошлых лет, он в тот момент, возможно, лучше многих в осажденной Москве понимал, что в ратном труде не существует пустяков, которыми возможно пренебречь. Старое правило войны гласило, что прежде чем разбить армию противника, необходимо разбить его замыслы. А для этого их надо было знать.
Полдня монах осматривал скрытные «слухи» крепостной стены Белого города. На десяти верстах таких потайных комнат имелось весьма изрядное число. Наконец остался последний пролет от Покровки до Яузы, который к тому же был самым длинным. Одних только глухих башен – пять штук, и в каждой «слух» со «слухачом», добросовестно вникавшим в откровенные разговоры людей за стеной, даже не подозревавших об этом.
Неспешно
