Валентин Лавров - Триумф графа Соколова

Соколов рассмеялся:

— Нет, дорогой ты мой Александр Павлович, через час вы будете с Евгением Вячеславовичем пить водку под грузди и копченый угорь.

— В трактир Егорова мы без тебя не поедем, — решительно заявил Сахаров. — Будем дожидаться, пока ты его не допросишь и не позвонишь нам сюда.

— Прекрасно! — воскликнул Соколов. — Не будем терять золотого времени. Усаживайтесь, коллеги удобней, а ты, Алябьев, поезжай к Егорову, скажи, чтобы нам готовил пышный ужин.

— Хотя, по вашему мнению, я делом Александрова еще не занимался, — продолжил Соколов, — однако кое-что могу рассказать, приоткрыть занавес над этой тайной. И более того — поразить ваши мужественные сердца до параличного состояния.

— Однако! — Сахаров недоверчиво покрутил головой.

Мартынов заерзал в кресле, удобней усаживаясь. Он с сомнением покачал головой.

— Однако, граф, вы блефуете! Откуда у вас новости? Мы тут неделю бьемся, у нас — пшик, а вы знаете историю лишь по газетам — и уже «новости». И все же интересно, мы внимательно слушаем.

— Новости, бедные коллеги, и впрямь любопытные. Дело развивалось по такому сценарию. Прокурора встретили в подъезде злоумышленники. По некоторым сведениям, их было трое. Наложив ему на лицо эфирную маску, усыпили, быстро завернули в ковер и на санях отвезли в неизвестном направлении.

Мартынов задумчиво постучал карандашом по столу:

— Чушь! Зачем преступникам такой сложный путь? Ведь могли просто пристрелить и сбежать с места преступления. Это проще. Где консьержка? Где городовой? Где дворник и просто прохожие? Нет, даже на добротную версию не тянет.

Соколов решил малость позабавиться над начальственным приятелем. Он продолжал:

— Городовой мог за угол зайти или пойти пописать. Консьержки в том доме нет. Дворники по ночам дежурят, днем с огнем их не найдешь. Прохожие? Улочка тихая, к тому же почти две недели стоят жуткие морозы — по Реомюру двадцать пять, что по Цельсию — более тридцати градусов. И потом, что из того, если кто-нибудь заметил: солидные мужчины ковер на сани грузят? Дело заурядное.

Мартынов замахал руками:

— Невероятно! Давайте, полковник, ближе к делу…

— Они маску оставили на лице, но, когда тащили свою ношу, маска упала на ступеньки, а теперь попала мне в руки.

— К вам, граф, в руки? Невероятно! — воскликнул Мартынов.

Сахаров недоверчиво усмехнулся:

— Стало быть, она, маска, может быть нам предъявлена?

Сыщик смиренно вздохнул:

— Ну, если вам приятно, то извольте, сударь, пообонять сию тряпицу. — Соколов развернул простыню, достал банку, откупорил ее, вытряхнул на стол полотенце, в которое была завернута пористая губка. Все это протянул Мартынову.

Тот понюхал, сморщил нос:

— Однако!

Сахаров тоже не отказал себе в этом удовольствии. Пожал руку Соколову:

— Восхищен тобой, Аполлинарий Николаевич! Сам Создатель тебе помогает. Я помню дело Эльзы Бланк, которое ты распутал. — Повернул голову к Мартынову, напомнил: — Это еще при полицмейстере Гартье было. Некая очаровательная блондинка слыла в медицинских кругах прекрасным анестезиологом. И вот однажды обиделась сразу на всех мужчин. Она увлекала красотой свою жертву, затем, оставшись наедине, накладывала ухажеру на лицо эфирную маску. После этого следовало нечто немыслимое: стягивала с мужчины брюки и делала жуткую операцию, после которой ухажер не просыпался — истекал кровью.

Мартынов, болезненно относившийся к насмешкам Соколова, все же искренне восхищался его способностями. Он спросил:

— Может, Аполлинарий Николаевич, вы уже знаете, где искать Александрова?

— Как не знать! — невозмутимо отвечал Соколов.

— Где?! — в один голос воскликнули собеседники.

— В этой вазе, которая, собственно, погребальная урна.

— Что-о?!

Соколов смиренным тоном продолжал:

— Разложи, Александр Павлович, на столе газету.

— «Утро России» подойдет?

— Вполне! Можно даже читаный номер. То, что я рассказывал вам, доблестные охранители великой России, это, так сказать, увертюра. А вот и первое действие трагедии.

Соколов поставил урну на стол.

Мартынов вытаращился:

— Что за греческая амфора?

Соколов после многозначительной паузы произнес:

— Германское производство! Немцы после кремации ссыпают прах в такие вазы, которые называются погребальными урнами.

Сахаров с недоумением глядел на приятеля.

Соколов продолжал:

— Евгений Вячеславович, ты хоть человек геройский, но все же постарайся не грохнуться в обморок.

После этих слов Сахаров побледнел.

Взяв со стола охотничий нож, сыщик осторожно отделил крышку. Затем он вытряхнул из урны содержимое. На газету высыпались плохо обгорелые почки, кости, среди которых легко узнавались ребра, позвонки и прочее. В нос гнусно шибануло — несвежим горелым мясом.

Мужественный Сахаров прошептал:

— Что это?

Мартынов, догадываясь о правде, смертельно ослаб, опустился в кресло.

Соколов отвечал с печалью:

— Это то, что совсем недавно ходило в расшитом золотом мундире с Владимиром в петлице, пило хорошее вино, делало карьеру, любило женщин, получало жалованье и называлось прокурором Александровым. Вот, взгляните сюда — это безымянный палец, с которого садисты не сняли обручальное кольцо. Золото от огня пошло цветными разводами.

Мартынов лязгнул зубами:

— Не может быть!

— Ты, Александр Павлович, сегодня скептиком стал. Слава Богу, что эти костяшки не увидит супруга покойного. От такого зрелища ума можно решиться.

Сахаров произнес:

— Ничего не понимаю!

— На, прочти! Там все сказано, — и протянул подметное письмо.

Сахаров впился взглядом в строки, написанные красивым женским почерком. Перечитал вслух для Мартынова. Задумчиво постучал конвертом по столу:

— Ну и негодяи! Ничего святого… Революционеры, мать их!

Слово «революционеры» в устах Сахарова звучало как ругательство. Он вскочил из-за стола, побегал по кабинету, страстно произнес:

— Но откуда взялась крематорская печь?

— Это предстоит узнать! Если в некоторых европейских государствах — Германии, Франции, Италии — трупы кремируют давно, то у нас — категорическое запрещение Православной церковью. В России нет ни одного крематория. Как нет ни одной печи для сжигания трупов.

Мартынов, обретший дар речи, постучал карандашом по столу:

— Может, несчастную жертву бандиты в Германию отвезли? И там кремировали?

Соколов отрицательно помотал головой:

— Сомневаюсь, это слишком сложно. Да и не нужно.

— Вы, Аполлинарий Николаевич, сами говорите, что в России нет такой печи. Теперь она появилась. Откуда? Это зацепка. И вообще, мысль расправиться таким образом не могла прийти в голову нормальным людям.

— Конечно, ибо нормальный субъект не может быть ни убийцей, ни революционером. Добавлю: такое вряд ли мог сделать тот, кто воспитан на российской культуре.

— Что, граф, ты предлагаешь?

— Прокурора мы с помощью преступников нашли. Точнее, то, что осталось от прокурора. — Соколов осторожно ссыпал прах обратно в урну. — Это начало. Теперь надо искать сжигателей…

— Если прежде они нас не найдут! — мрачно пошутил Сахаров. Он задумчиво глядел на Соколова. — Давай, граф, выделим охрану для твоей персоны. Уж очень… — Он замялся.

Соколов скептически улыбнулся.

— Не хочется увидать мои кости в урне? Нет, такой радости я господам Лениным и Троцким не доставлю. А что касается охраны, то сомневаюсь, чтобы она могла мне помочь. Я привык больше на себя полагаться. Все! — Соколов поднялся с кресла. — Теперь, доблестные борцы с преступностью, я полетел на Верхнюю Красносельскую, к уборщику Алексеевского кладбища одноногому Семену Кашице.

Не прошло и двух часов, как Соколов позвонил в кабинет Мартынова. Весело сказал:

— Все в порядке! Теперь можно ужинать с чистой совестью и зверским аппетитом. Я минут через пятнадцать буду у Егорова.

— Прикажите кучеру Антону, пусть закладывает! — Извиняющимся тоном к Сахарову: — Извините, ваше превосходительство, «рено» на зиму я приказал поставить в гараж: заводить трудно, а ездить опасно — шины не держат.

— Что Соколов?

— Голос веселый, а подробности допроса небось за столом расскажет. Пора ехать!

Вечно всем недовольный полицейский кучер Антон сделал карьеру — теперь он возил самого начальника московской охранки.

Что-то бурча под нос, имевший вид крупного клубня картошки, из широких ноздрей которого буйно рос волос, Антон запахнул на седоках медвежью полость. Взгромоздился на облучок, дернул вожжи и вдруг диким голосом заорал: