Золотое пепелище - Валерий Георгиевич Шарапов
– Нет, – утомленно повторил он.
– Ну, немосквичу простительно, – признал ядовитый Гоманов. – Этот актерчик, Шаркози, как говорится, вагонами тащил, и все преимущественно контрабанду. Шуровал долго, пять лет и три месяца, и погорел по чистой случайности – отработал личный момент. С чего-то взял и поссорился со своей этой…
Гоманов употребил сквернейшее слово, которое к женщинам обычно не применяют.
– То есть…
– Котовать отправился, загулял, что ли, или кого помоложе нашел. Эта-то ведь лет десять как признанная красотка на селе. И вот дурак-то, они уж не любовники были, расписались под большим секретом, тайно, чтобы до папы не дошло сразу же. Уж каким образом она узнала – неясно, но ударилась в обиду, поплакалась кому следует – и все взяли: сперва под козырек, потом в оборот бела лебедя, кочергу блудливую. Какое-то время спустя, само собой, она остыла, да побежала по кабинетам просить за Яшеньку, только вот уж нечего было поделать.
– Не знал я, – признался Чередников. – Ну а теперь он где?
– Сидит. Пять лет с конфискацией, а где конкретно – пес его знает.
– Что ж, полагаешь, что эта… или этот Валя имеет к нему отношение?
Генка снова поскреб щетину на выпирающем подбородке:
– А вот как раз эту малость и надо нам с тобой выяснить… Труднехонько будет, у них ведь как собачья свадьба: одно на другом, и все слоями. И что это за Валя – брат не брат, жена или любовница, сестра, – будем копать. Возможно, что эта дрянь… тьфу, не говорят о покойных плохо, ну, Каяшева. Халтурила портниха по-парижски, а Яша Шаркози был известный пижон. По описи одних костюмов было двадцать восемь, да такие, что хоть на первомайский парад. И легко предположить, что когда он загремел под суд, то Ирина Владимировна решила от греха подальше и телефон вымарать. Пока все логично?
– Более чем.
– А ты номер уточнял на телефонном узле?
– Да.
– Что говорят?
– Ничего определенного. Молчит телефон.
– Подумаем, – пообещал Генка, – на память завяжи узелок. Поковыряемся. – Он замолчал, подумал и, зевнув во весь рот, вдруг заявил: – Слушай, и хрен бы с ними со всеми покамест. Спать хочу.
И завалился на жесткую полку, проигнорировав и матрас, и чистое белье. Прямо головой на свернутую постель, только скинул ботинки. Добродушная заботливая проводница увидела и ужаснулась, и даже попыталась разбудить, но Чередников не позволил. Она удалилась, чуть не плача. Повезло им с проводницей: чисто везде, хоть с пола жуй, чай вкусный, рыбой не воняет, и сахару два куска, а не половина от одного.
Генка Гоманов похрапывал, свернувшись клубком, а Саша не то что мечтал о самостоятельном подвиге, но размышлял. Понятно, что мнения его никто не спрашивал и никто не собирался выслушивать его соображения относительно всего происшедшего, но все-таки возникала крамольная мыслишка: в чем смысл коллективной работы, если все равны, но кое-кто равнее?
«Чем этот вот, что сопит в две дырочки, умнее меня? Чем выше, если оставить в сторонке звание? И чем честнее? Я ж вот, как дурак, все ему выкладываю, доверился, отношусь к нему в высшей степени некритично, думаю, что он все уж учел. У него ж опыт, он же главный! А тут, по ходу дела, выясняется, что и Генка не без греха. Зачем, спрашивается, мы потащились в Ленинград вместо того, чтобы изначально изучить каяшевскую родословную? Потратили время, деньги – командировочные, проездные, что там по бухгалтерии положено. Возможно, что и немного, да и небольшая пустышка, но ведь если каждый так будет разъезжать…»
Шурик крамольную мысль не додумал, оборвал, но на дрыхнувшего начальника начал посматривать уже с некоторым превосходством. С этим непохвальным чувством так и задремал сидя. Проснулся как по заказу, когда за окнами замелькали знакомые огни Крюково. Состав, отдуваясь, вразвалку, неторопливо тащился по рельсам; слева показалась ограда колонии, далее, за офицерской общагой – его, чередниковский дом. Как жаль, как неудачно, что поезд не останавливается! Сейчас бы завалиться, влезть под горячий душ, переодеться в чистое, кофейку дернуть – у мамы-то всегда есть лучший, бразильский, – поспать хотя бы час-полтора, а там можно снова куда угодно.
Подморгнув, пропали огни отчего дома, поползли туманные поля, утыканные избушками, обычными деревенскими и цыганскими – огороженными ветхими частоколами, где всегда шумно, многолюдно и бестолково. Все дворы утыканы палками, увешаны тряпьем, вокруг пасутся лошади различной степени дистрофии. Не нужны современным цыганам скакуны, они вот на электричках предпочитают передвигаться. И все-таки и среди этих разных домов, среди которых попадались настоящие дворцы, совершенно классически пылали костры, рассыпая искры в темное небо.
«Пушкина на них нет – порадовался бы старик, – подумал Шурик. – „Цыгане шумною толпою” по-прежнему шляются, только теперь голова по их поводу болит у участковых…»
На ум пришел неведомый ранее цыган Яша со странной фамилией Шаркози, и в голову полезли философские мысли: куда ж тебя, болезный, потянуло со своей гитарой из родного табора? Вот остался бы тут, под чернильными небесами, завел бы гарем, детишек чумазых настрогал, сидел бы у костра, а не в клифту на Колыме.
«А неплохо было бы завалиться к нашим цыганам. Они, ясно дело, оседлые, но наверняка все про всех знают, у них же телеграф по всей стране. Вот будь на моем месте Пал Палыч – не стал бы рассусоливать, остановил бы поезд, а то и на ходу бы спрыгнул, завалился бы в табор, спели бы ему „пей-до-дна” и все бы выложили: и кто такой или такая Валя, и где искать».
Ну это все бредни, конечно, мечты. И к оседлым цыганам надо приближаться, оставив дома под замком все мало-мальски ценное: облепят, как вши, и хоть в исподнее денежки припрячь – выкрадут вместе с исподним. Как-то крюковский участковый пришел паспорта проверять на двор к тамошнему баро – всего табора как не бывало, а заодно и табельный «ТТ» пропал. И лишь когда несчастный, наверняка утирая слезы, дал клятву уйти и забыть к ним дорогу, так тотчас тамошняя бабка, раскинув картишки, сообщила, где «власть» пушку свою «выронил».
«Нечего к ним лезть без нужды.
