Владимир КОРОТКЕВИЧ - Черный замок Ольшанский
Я вскарабкался наверх и увидел обычную картину: неровный квадрат метров сто пятьдесят на двести с возвышениями по краям и легким прогибом посредине, россыпь мельчайших черепков, размером с ноготь мизинца, вымытых еще осенними дождями, огромный, совсем еще голый дуб в одном из углов площадки и людей, сидевших под ним среди разбросанного имущества – разных там ящиков, пакетов, бочонков и бог знает чего еще.
Были там три девушки в возрасте лет двадцати и парень года на два старше их, которого я сразу узнал, потому что встречались в какой-то семье. Сидел с гитарой в руках белозубый, худой, темноволнистоволосый и «большие надежды подающий» будущий археолог Генка Седун собственной персоной. А за его спиной возвышались две четырехместные жилые палатки и две палатки для инструмента и прочего. На таком фоне Генка в своих страшно потертых, но настоящих техасах с мустангом на заднице, в красной черноклеточной ковбойке выглядел – «заскучаешь». А девчатки были обычные, только милые по молодости, из той породы студенток-лаборанток, дело которых шифровать, обрабатывать материалы, сидеть на раскопках и заниматься расчисткой.
– О свиданья в джунглях и на море… – увидев меня, запел Генка.
Был он известен, между прочим, песнями собственного сочинения, хотя голоса и слуха, как большинство современных певцов, не имел вовсе. Но бог с ними, принимая во внимание отсутствие голоса и слуха, современному певцу почти безошибочно можно предсказать блестящее будущее. И удивительно, к тому же, что чем глупее была Генкина песня, тем большим успехом она пользовалась среди ровесников. А так что ж, парень как парень. Вот и сейчас… импровизирует.
О сустрэчы у джунглях i на моры…Качка, шторм – гары яно агнём.На Басфоры ж гэнай гары мора –Ты меня не спр-рашивай о нем. [57]
– Антону Глебовичу Космичу привет, – вскочил он, когда я подошел.
– Привет и товарищу Геннадию, который отчества пока что не заслужил.
– Знакомьтесь, – обратился прохвост Генка к девчаткам, – приват-доцент Космич. А это Таня Салей, Тереза Гайдучик, Валентина Волот[58]. Наша толстуха.
«Волот» был самый худенький и малый и потому застеснялся больше всех; другие девушки тоже залились румянцем: как «узкие» специалисты они немного знали обо мне. Надо было их спасать.
– Ну и вы с ним познакомьтесь, девчата. Наш дуралей.
Девчата захихикали: хотя и грубостью, но напряжение было снято.
– А кто же у вас начальник?
– Ну а почему не я? – возмутился Генка.
– Таких шалопутов начальниками не назначают.
– Еще как часто, – скорчил жалостную рожу Генка. – Только тогда они сразу перестают быть шалопутами. А мне моего шалопутства жаль.
– Тебя, конечно, со студентами работать поставили. С такими же проходимцами, как ты.
– Мы пройде-ом… «Нас двадцать будет на раскопе, да тридцать школьников наймем, – он напевал. – Все городища всей Европы мы раскопаем… кетменем». – В частности, это городище раннего средневековья.
– Стася Речиц у нас начальник, – едва не шепотом сообщила «толстуха» Валя Волот, благодарная мне за помощь. – Она сейчас придет.
Речиц? Я, конечно, знал это имя по некоторым публикациям, но лично знаком не был. Ни когда она была студенткой, потому что как раз в то время отошел от преподавательской работы, ни в последние три года. По слухам, она была в аспирантуре в Ленинграде. А специалист, опять же по слухам, хороший.
– Вон… поднимается, – сказала светленькая курносенькая Таня Салей. – С кем же это она?
– Дед Мультан[59], – узнала Тереза, очень похожая на Таню, только темноволосая и малость построже с виду.
По давнишнему взъезду на городище (а я, дурак, перся склоном, едва не вспахивая носом землю) шли двое. Один лет семидесяти, но еще крепкий и узловатый, как коряга, когда-то, видимо, высокий, а теперь немного сгорбленный, так что руки свисали. А рядом с ним шла легкой походкой женщина в синем платье и таком же синем платочке на голове.
– День добрый, – сказал дед. – Мультан моя фамилия.
– Станислава Речиц.
– Антон Космич.
– Тот?
– Неловко, но выходит, что тот. А вы – та?
– Ну, если заметили где-то – та.
Теперь я мог рассмотреть их получше. У деда были синие, совсем не выцветшие глаза, седая копна волос, длинные седые усы при очень плохо бритой бороде, нос толстый, рот усмешливый и иронический.
И при этом медвежьем облике он еще и говорил то тенорком, то хрипловатым басом и все время сбивался со старческой солидности на какую-то суматошливость, словно никак не мог забыть, что в юности был шалопутом. Старался, и временами получалось, но до конца не мог.
Женщине, а может, девушке – впечатление было двойственное, – могло быть лет двадцать пять. На десять с гаком моложе меня. Когда я загибался в вагоне для скота на перегоне Барановичи – Слоним, она была еще совсем ребенком.
Тонкие руки с острыми локотками, но высокая, развитая грудь и ноги длинные, мускулистые. Видимо, много ходила.
Движения точные, красивые. Выражение лица и голос приятные, мягкие.
И – рыжая. Но это была не та бесцветная, апельсиновая рыжина, которая встречается чаще всего, а был этот цвет темного красного дерева, всегда отливающий глубинным золотом. И кожа чистая, без веснушек, молочно-белая, совсем без голубого оттенка, так свойственного рыжим. Никакой косметики, да она «в поле», под ветром и солнцем, и не нужна. И тем более удивляли естественно темные брови и ресницы в контрасте с большими глазами зелено-голубой глубины.
«Ну, довольно пялиться, Космич. Этот пирог не для тебя, да и не такая уже цаца стоит перед тобой. Бывали лучшие».
– Зайдите на минутку к нам. – Она указала на палатку.
– Куда уж мне? – забасил Мультан. – Я ее завалю.
В палатке было очень чисто и уютно. Четыре застланных топчана, четыре спальных мешка в изголовье, веточка можжевельника в вазочке, брезентовый пол посыпан молоденьким аиром.
– Что у вас – троица?
– У нас всегда троица.
Я почти сразу заметил у нее пристрастие к порядку, а потом, по мере знакомства, и слабость к добротным и красивым вещам. Причем – дешевым. Закажет, например, местному гончару доподлинную копию старинного кувшина, горшка, миски, облитых похожей глазурью. Просто, чтобы приятно стояли на столе.
– Ну, что у вас, Антон Глебович?
Я рассказал. Без подробностей, без истории расшифровки. Просто сказал, что должно быть под знаком корабля где-то под второй от угла башней подземелье. Она не удивилась – мало для чего какое-то там подземелье может быть нужно историку. Взяла щуп и сказала:
– Ну что же, пойдемте, посмотрим.
Вышли на площадку. Мультан – неизвестно зачем притащился сюда, делать было нечего, что ли? – поплелся за нами. Иногда наклонялся и что-то подбирал. Заразился во время археологической разведки человек.
– Что за щуп у вас такой интересный?
– Посмотрите.
Щуп, остроконечный прут, которым удобно щупать грунт на песках, был сделан в виде поморской шпильки-заколки. Кованый, и один конец закручен в поперечный овал. Чтобы пролезла рука и прочно держалась в стальной петле. Кончался овал утонченным завитком.
В другом щупе конец петли-ручки смыкался и, словно лента, трижды обвивался вокруг штыря щупа.
– Сама заказывала. Вот берите пока этот. В обоих по метру длины. Можно мерить глубину в раскопе. И на песках щупать удобно, – вздохнула с улыбкой. – Но, главным образом, от собак.
Мы пошли по краю городища. В спину Генка запел прочувствованным, дурашливым голосом на мотив «Степь да степь»:
В той степи глухойИ-сто-рик у-мирал.
И после небольшой паузы (как на это отреагируют?):
Перешли жанеВещи тощие,Передай ключиОт жилплощади…А другой жанеО том промолчи,От жилплощадиНе давай ключи.
Я наклонился и поднял камень, но Генка уже скользнул за палатку.
– Что, и в самом деле другой не давать ключей? – засмеялась она.
– Слава богу, не имею такого счастья ни во второй, ни в первый раз.
– Почему же «слава богу»?
– А так.
– Почему же так?
– Спокойнее. Я уже годы за плечами имею.
– Какие там годы, – издали, услышав, сказал Мультан, – какие ваши годы? Вот я, вы думаете, почему такой заросший? Неопрятный? Думаете, бритвы не имею? Имею, и в баню дважды в неделю хожу. А щетина, будто у кабана, потому что жена приказала бриться раз в месяц. Потому как еще ревнует, дура.
Он приблизился, и так мы подошли к краю городища, откуда замок смотрелся, как на плане. Отсюда и разрушения были видны лучше.
– Разрушают, – тихо сказала она. – Постепенно.
