Евгений Сухов - Княжий удел
— Отвернись, государь, — попросила монахиня.
Василий отвернулся и через узкое оконце увидел двор, разглядел одинокую фигуру монахини, охраняющей его краденое счастье. Счастье было в этой келье: зыбкое, мерцающее и очень слабое, как огонь свечи, который можно загасить даже легким дыханием. Видно, оттого Василий перестал дышать.
— Государь, — услышал великий князь голос Марфы. — Здесь я. Повернись ко мне. Обними меня.
Василий Васильевич обернулся. Разве мог он позабыть это тело? Он помнил каждый его изгиб. Сейчас Марфа вошла в ту пору, когда женщина расцветает, становится притягательнее. Грубое монашеское одеяние лежало у ее ног. Марфа перешагнула через него и приблизилась к князю…
Василий уехал из монастыря ранним утром. Монахиня-вратница посмотрела на государя и произнесла:
— Господь с тобой, государь, счастливого тебе пути. — Монахиня знала об их тайне, знала, что никогда и никому не сможет поведать о ней.
Некоторое время великий князь и Прошка ехали молча, а потом Василий произнес:
— Сын у меня родился… от Марфы.
— Да?! — искренне подивился Прохор, не зная, как реагировать на эту новость: радоваться или огорчиться.
— Марфа сказывает, отправили его или в Москву, или в Ростов Великий. Найди его!
— Хорошо, государь.
— Кто Марфу в монастырь отправил? Я же сказал, не трогать ее!
— По желанию Софьи Витовтовны это сделано. А отвез боярин Никита Ощепков.
Тягаться с матушкой Василий Васильевич не мог, с досады огрел коня плеткой, а потом зло сказал подъехавшему Прошке:
— Предать позору негодника! Пусть на площади без шапки постоит, а черные люди на него посмотрят.
Великокняжеская рать и полки Василия Косого встретились у Ипатьевского монастыря близ Коломны. Развела братьев Волга: вторые сутки они стояли друг против друга с поднятыми знаменами.
Воды в реке в этот год осталось мало. Полки сошли прямо по песку к самой реке, а кони не шли в воду, упрямо пятились, утопая копытами в иле. Над рекой раздавалось их беспокойное ржание. Ратники молчали, вглядываясь в противоположный берег. Так и стояли дружины, и лишь лошадиное ржание нарушало тишину.
Дважды игумен ходил к Василию Юрьевичу и Василию Васильевичу, прося князей о мире, и всякий раз возвращался ни с чем. С утра и до вечера монахи по его наказу жгли свечи и вымаливали отпущение грехов воинам. А на третий день, когда великий князь Василий Васильевич готовился к переправе, врата Ипатьевского монастыря отворились, и оттуда неторопливо, крестясь, вышли старцы. Они шли к самому берегу, где должна была состояться сеча. Многих старцев иноки несли на носилках, и это шествие больше напоминало похоронную процессию. Монахи прошли мимо великокняжеского шатра и вышли на песчаный берег, встав между двумя враждующими лагерями. Многие монахи были настолько стары, что едва сидели, и послушники поддерживали их под руки. Космы и седые бороды старцев лихо трепал ветер, норовил сорвать клобуки с трясущихся голов.
По полкам прошел ропот:
— Неужто через святых старцев будем переступать? Не простит нам Бог такой грех!
От великих князей приходили бояре, Христом Богом просили вернуться в монастырь, но упрямые старики стояли на своем:
— Вместе со своими детьми и помрем здесь. Думаете, нам легче будет, если под стенами келий рубиться станете? Нет уж! Так и передайте великому князю, что никуда отседова мы не пойдем. То наше последнее слово, так вся братия решила.
Ушли бояре, посрамленные благочестивыми старцами.
Уже перестали летать через Волгу стрелы. Ратники поснимали с себя тяжелую броню и превратились в мирных хлеборобов.
С той стороны Волги, где тревожно колыхались на ветру знамена дружины Василия Косого, тишину нарушило пение. Оно было протяжным и неторопливым, как течение Волги. Старцы прислушивались к псалмам, а потом игумен тоже запел красивым густым басом. И трудно было поверить, что голос принадлежит немощному старику. Один за другим подхватывали пение старцы, а следом за ними и вся рать. Голоса двух враждующих сил вдруг слились воедино в одном мощном хоре. И не стало здесь врагов, и невозможным казалось после пения поднять руку на брата.
В шатер к Василию Васильевичу вошел игумен. Приложился губами великий князь к сморщенной руке старца и попросил:
— Помири меня с братом моим, не желаю я более лить кровь.
— За тем я и пришел к тебе, — не стал лукавить старик. — Три года в междоусобных войнах кровушка льется. Ладно бы за веру стояли, а то убиваете один другого за власть, гордыню смирить не можете. Оглянись вокруг, князь, посмотри, как обнищала Русь. Похожа она на тяжкого больного, ранами и язвами покрыта. Сам я к Василию Юрьевичу поеду, думаю, не посмеет он старику отказать. Если что, так и в ноженьки ему поклонюсь, на колени встану. Нет во мне гордыни, я ее в мирской жизни оставил. Да и не о себе я хлопочу, а о деле нашем. Кого же ты в дружину свою призывать будешь, если ордынцы на границах появятся? То-то и оно, что к брату своему обратишься, а больше не к кому! А он к тебе за помощью придет. Только в единстве мы и сильны! Ты думаешь, князь, Василию Юрьевичу легко со старшим братом воевать? И ему так же тяжко. А еще есть пословица такая: лучше худой мир, чем кровавая сеча.
— А если Василий Косой откажет в мире? — засомневался великий князь.
— Не мне он откажет, — просто отвечал игумен. — Немощных старцев оскорбит, что томятся на берегу какой день. Откажет он всему православному миру, что радеет о мире между братьями. А стало быть, будет предан анафеме! Отвернутся от него не только ближние бояре, но и все люди. — И, подумав, добавил старец: — Пусть откажет! Возможно, тогда на Руси и восторжествует добро. Благословляю я тебя, князь, — заторопился старик в обратную дорогу.
Василий Васильевич проводил его до самой воды. Лодка была плохонькая, рыбацкая, едва законопаченная. Взмахнули гребцы веслами и отчалили от берега. Именно так первые апостолы уезжали в чужедальние края обращать в Христову веру племена язычников.
Некоторое время Василий Васильевич мог видеть неясные силуэты людей, а потом ночь скрыла и их.
Не положено встречать святых с оружием в руках, и, когда лодка пристала к берегу, ратники попрятали мечи и помогли сойти игумену.
— К князю Василию Юрьевичу меня ведите, — наказал он. — Дело у меня к нему есть.
— Пойдем за мной, святой человек, — предложил свою помощь один из бояр. — Да не оступись, темно здесь.
Ярко полыхали факелы, и их кровавый свет заставлял отступать темноту, освещая дорогу игумену. Старик шел осторожно, подобрав длинную рясу, а впереди островерхим шеломом уже высился шатер Василия Косого.
Василий Юрьевич вышел навстречу гостю, поклонился и провел в шатер.
Игумен всматривался в лица воинов. Его окружали бородатые мужи и безбородые отроки. Они походили на тех, которые остались на другом берегу Волги. Игумен с грустью подумал, что многих ему уже не суждено увидеть, если он не склонит Василия Юрьевича к миру. Возможно, завтра суждено им сойтись в битве с дружиной Московского князя, и будет много пролито крови, много людей останется на поле брани.
— Я пришел от Василия Васильевича Московского просить мира, — начал игумен, войдя в шатер.
Василий Косой смиренно ждал, когда старик присядет на табурет, и только после этого решился сесть сам. Сундук под его тяжестью испустил протяжный стон и смирился с ношей.
— Продолжай, святой старец, — глухо отозвался Василий.
Игумена Ипатьевского монастыря, отца Фотия, князь знал давно. Монах часто бывал у него в Звенигороде, а еще раньше появлялся в уделе отца в Угличе. Юрий Дмитриевич не однажды звал старца на свою землю, сулил златые горы, обещал епископство, но старик отказывался от всего, объясняя свое упрямство так:
«Народу в Галиче много, отвлекать меня от молитв станут. А мне о Боге нужно думать, у мирян же только одна забота — поесть и попить всласть. А нам, монахам, многого не надо: была бы крыша над головой и крест на груди. Я бы дальше на север ушел, да братией связан, не могу бросить! А молитва до Бога лучше доходит в одиночестве».
Фотий был из тех людей, чье призвание — служить Богу. Едва исполнилось отроку четырнадцать годков, как оставил он отчий дом и подался в монахи. Поначалу всю Русь исходил босиком с посохом в руках. И только через десяток лет понял: служить Богу нужно не на дорогах, а в маленькой келье посреди пустыни. Так Фотий сделался пустынником.
В полном одиночестве он провел пятнадцать лет. Потом близ кельи поселился еще один монах, через год их было пятеро, а через несколько лет на этом месте вырос крепкий монастырь.
И вновь вспомнил Фотий о своем призвании пустынника. Шумно стало на прежнем месте, теряется сила молитвы в пустословии да злословии, только абсолютная немота и приятна Богу.
