Борис Акунин - Коронация, или Последний из романов
— Часовой? — догадался я.
— Да. Подождём.
Не знаю, сколько времени продолжалось ожидание, потому что мой хронометр остался в ливрее (вот ещё к списку убытков: серебряный наградной брегет, его было жальчее всего), но не час и не два, а больше — я уж и подрёмывать стал.
Вдруг я не столько услышал, сколько почувствовал, как Фандорин напрягся всем телом, и мою дрёму сразу как рукой сняло.
Снизу донеслись приглушённые голоса.
— Шило, — сказал один.
— Лузга, — откликнулся другой. — Проходь. С цидулкой?
Ответа на этот непонятный вопрос я не расслышал. Приоткрылась и снова закрылась дверца, врезанная в ворота, и снова стало тихо. Часовой зажёг цигарку, его лаковый козырёк тускло блеснул в лунном свете.
— Всё, пошёл, — шепнул Фандорин. — Ждите здесь. Если махну — спускайтесь.
Минут через десять к дому разболтанной походочкой приблизилась узкая фигура. Оглянулась через плечо, пружинисто сбежала к часовому.
— Здорово, москва. Стенку сторóжишь?
Разумеется, это был Фандорин, но в его речи зачем-то появился явный польский выговор.
— Вали куда шёл, — неприязненно ответил тот, суя руку в карман. — Или пером брюхо пощекотать?
— Для цéго пером? — засмеялся Фандорин. — На то шило есть. Шило, сразумел?
— Так бы и говорил, — проворчал часовой, вынимая руку. — Лузга. Ты чей будешь, полячок? Из этих, что ли, из варшавских?
— Из этих. Мне к Культе.
— А нету его. И нынче не сулился. Завтра, грил, к ночи ждите. — Бандит понизил голос (но в тишине все равно было слышно) и с любопытством спросил. — Говорят, лягаши зарыли вашего главного?
— Точно, — вздохнул Фандорин. — И Близну, и éсче трóих хлопцев. Где Культя-то, слышь? Дело у меня до него.
— Он мне докладов не сказывает. Сам знаешь, полячок, какие теперя тулумбасы. Шныркает где-то, с утрянки носу не казал. Но завтра железняк будет. И нашим всем на сход объяву дал… Вас, варшавских, много осталось?
— Та трое, — махнул рукой Фандорин. — Вацек Кривой за голована. А ваших?
— С Культей считай семеро. Чё за майдан завтра, не знаешь?
— Не-а. Нам ницéго не ломят, за сявок держат… Кликуха твоя как, москва?
— Кода. А ты кто?
— Стрый. Поручкаемся?
Они пожали друг другу руки, и Фандорин, поглядев по сторонам, сказал:
— Вацек про дохтура какого-то базарил. Не слыхал?
— Не, про дохтура балаки не было. Культя про какого-то большого человека сказывал. Я ему, какой такой человек? Да у него разве дознаешься. А про дохтура не базарил. Что за дохтур-то?
— Бес его знает. У Вацека тож болтало короткое. Так нет Культи?
— Сказано, завтра к ночи. Да ты заходь, побазлань с нашими. Только у нас, Стрый, не как на других малинах — вина не нальют.
— А в черви-козыри?
— Нет такого заводу. За картишки Культя с ходу яблоком в сопло. Слыхал про яблоко-то?
— Кто ж про него не слыхал… Не, не пойду. У нас веселее. Завтра зайду. К ночи, говоришь?
Тут издали — от немецкой кирхи, что смутно темнела вдали — донёсся бой часов. Я насчитал двенадцать ударов.
10 мая
— Вот прямо на энтот таратай и подваливай, — сказал Кода, мотнув головой в сторону кирхи. — Культя наказал сходу аккурат в полночь быть. Ладно, полячок, ещё позыримся.
Фандорин вразвалочку пошёл прочь, а меня пихнул в бок японец, показав жестом, что пора слезать с крыши.
Про то, как я, теперь уже в полной темноте, спускался по водостоку, рассказывать не буду. О таком лучше не вспоминать. Ободрал руки, вконец дорвал многострадальные кюлоты, да ещё и спрыгнул прямо в лужу, но главное — руки-ноги не переломал, и то слава Тебе, Господи.
* * *Долго, даже когда уже ушли с Хитровки, не могли нанять извозчика. Разглядев получше нашу компанию, ночные ваньки, ни слова не говоря, нахлёстывали своих лошадок и исчезали в ночи. Причём у меня создалось впечатление, что наибольшее сомнение у извозчиков вызывали не Фандорин с Масой, а именно моя оборванная и перепачканная персона.
Наконец, сели — уже у самой Китайгородской стены. Всю дорогу я волновался, что Эраст Петрович снова откажется платить, а у меня самого не было ни гроша.
Но нет, на сей раз он расплатился, и даже щедрее нужного, словно за обе ездки сразу.
Идти через ворота в моем нынешнем виде мне представлялось неуместным, и я с некоторым смущением предложил снова перелезть через ограду, хотя, видит Бог, за минувший день налазился по заборам и крышам уже более чем достаточно.
Однако Фандорин, глядя на ярко освещённые окна Эрмитажа, просвечивавшие сквозь деревья, покачал головой:
— Нет, Зюкин, пойдёмте-ка мы лучше через ворота. А то, пожалуй, ещё п-подстрелят.
Лишь теперь я сообразил, что горение окон в столь поздний час — признак странный и тревожный. Около ворот кроме обычного привратника стояли ещё двое в штатском. А, приглядевшись, я заметил, что и в саду, по ту сторону ограды маячат какие-то фигуры. Господа из дворцовой полиции, больше некому. Это могло означало только одно: в Эрмитаж среди ночи зачем-то пожаловал государь.
* * *После долгих объяснений у входа, закончившихся вызовом Сомова и унизительным опознанием моей личности (нужно было видеть выражение лица московского помощника, когда я предстал перед ним в этаком виде), нас пропустили, и, подходя по аллее к дому, я увидел несколько экипажей. Происходило явно что-то из ряда вон выходящее.
В прихожей меня ждало ещё одно испытание: я лицом к лицу столкнулся с гувернанткой.
— Mon Dieu! — воскликнула она, захлопав глазами и от изумления забыв о нашем уговоре объясняться только по-русски. — Monsieur Zyukin, qu'est-ce qui c'est passé? Et qui sont ces hommes? C'est le domestique japonais?[18]
— Это я, мадемуазель, — поклонился Фандорин. — Мы с Афанасием Степановичем совершили небольшой вояж по московским д-достопримечательностям. Но это пустое. Расскажите лучше, как прошла ваша встреча. Видели ли вы мальчика?
Тогда-то я и узнал обстоятельства, при которых её величество лишилась своего сапфирового склаважа.
— Скверно, что жандармы пустились в погоню, — озабоченно произнёс Эраст Петрович. — Делать этого ни в коем случае не следовало. Опишите к-карету.
Мадемуазель, наморщив лоб, сказала:
— Чёхный, пыльный, окно с rideau… На колесо восемь rais… Иголка?
— Спица, — подсказал я.
— Да-да, восемь спица. На двехь, нет, двехца — хучка из медь.
— Правильно! — вскричал я. — Ручка на дверце кареты, которую я видел, была в виде медного кольца!
Фандорин кивнул:
— Что ж, они два раза использовали одну и ту же к-карету. Линд слишком в себе уверен и слишком невысокого мнения о русской полиции. Это неплохо. Опишите человека, который отобрал у вас ридикюль.
— Высокий. Глаза кохичневые. Нос немножко кхивой. Усы и бохода хыжие, но по-моему ненастоящие, склеенные. Outre cela[19] … — Мадемуазель задумалась. — Ah, oui! Ходина на левый щека, вот тут. — И пальцем дотронулась до моей щеки, отчего я вздрогнул.
— Ладно, уже кое-что, — одобрил Эраст Петрович. — А что тут происходит? Я видел п-перед домом экипажи царя и великих князей.
— Я не знаю, — жалобно произнесла мадемуазель, окончательно переходя на французский. — Мне ничего не говорят. Все смотрят так, будто я во всем виновата. — Она обхватила себя за локти, сглотнула и сказала уже сдержанней. — Кажется, случилось что-то ужасное. Час назад в дом доставили какой-то пакет, маленький, и все забегали, зазвонили телефоны. Полчаса назад прибыл его величество, а только что приехали принцы Кирилл и Симон…
В этот миг в прихожую выглянул полковник Карнович: брови насуплены, губы напряжённо поджаты.
— Фандорин, это вы? — спросил он. — Мне сообщили о вашем прибытии. Что за идиотский маскарад? Все в джентльмена-сыщика играете? Вас ожидают. Извольте привести себя в надлежащий вид и немедленно ступайте в большую гостиную. И вы, сударыня, тоже.
Эраст Петрович и мадемуазель удалились, а Карнович, оглядев меня с головы до ног, брезгливо покачал головой:
— Ну и видок у вас, Зюкин. Где вы пропадали? Чем занимался Фандорин? Это очень кстати, что он взял вас в конфиденты. Да говорите же, мы ведь с вами из одного ведомства.
— Всё пустое, ваше высокоблагородие, — соврал я, сам не знаю почему. — Только время зря потратили. Кто прислуживает его величеству и их высочествам?
— Камердинер государя и дворецкий Симеона Александровича.
Ах, как стыдно!
Никогда ещё я не умывался и не переодевался с такой скоростью. Уже через десять минут, приведя себя в порядок, я тихо вошёл в гостиную и поклоном поблагодарил Фому Аникеевича и Дормидонта.
На столе не было ни напитков, ни закусок — только пепельницы и ещё какой-то распечатанный пакет коричневой бумаги, совсем небольшой. На всякий случай я взял с бокового столика поднос, стал расставлять бокалы, а тем временем украдкой пробежал взглядом по лицам присутствующих, пытаясь угадать, что произошло.
