Катерина Врублевская - Дело о старинном портрете
Недолго нам пришлось пробыть у святых сестер. Мать прихварывала, мы вернулись домой и с тех пор помогали ей в работе-, вместе поденно убирали квартиры и стирали белье. А потом меня взяла к себе тетка Амалия — она продавала рыбу на рынке Невинных младенцев и надеялась, что я своим бойким нравом и звонким голосом зазову много покупателей. Мне не нравилось работать в рыбной лавке, но деваться было некуда: мы жили у тетки во флигеле в предместье Нотр-Дам-де-Лорет, и это было наше единственное пристанище. Для сестры тоже нашлась работа — она гуляла с детьми богатых буржуа в саду Тюильри.
Мне всегда хотелось стать богатой — носить платья из органди и шляпки с вуалью. Я хотела душиться изысканными ароматами, а приходилось день и ночь разделывать вонючую рыбу и гонять крыс. Но я не роптала, ведь матери становилось день ото дня все хуже, она слабела от непосильной работы, а Сесиль, такая хрупкая и нежная, не могла трудиться с тем же упорством, что я. У нее было слабое здоровье, она часто оставалась дома в постели и рисовала: мелом, углем, карандашами. На прогулках она рисовала детей, лошадей, статуи в саду, и многие удивлялись — как похоже и красиво у нее выходило.
Рынок надоел мне до смерти, но Амалия постоянно твердила мне, как она всех нас облагодетельствовала и как почетно и выгодно быть рыбной торговкой.
Бросить место, кормившее нашу маленькую семью, я не могла, но в моей жизни появилась какая-никакая отдушина. По вечерам я бегала на площадь около мельницы «Мулен-де-ла-Галет» — там играла музыка, и кавалеры вертели дам в кадрили. Мне хотелось танцевать вечно, потому что в танце забывались и ломота в суставах, и саднящая боль в руках от колких рыбьих плавников, и сожаления об однообразной жизни. Но каждый раз вечер быстро кончался, а утром надо было снова становиться за ненавистный прилавок, заляпанный рыбьей требухой.
Однажды возле «Мулен-де-ла-Галет» я познакомилась с неким пожилым господином, мсье Дюпре, служившим в директории парижского департамента коммерции. Он был стар, маленького роста и с бородавкой на лысой макушке. Поморщившись от резкого соленого запаха, исходившего от меня, старый развратник тем не менее оценил мою ладную фигуру и предложил мне пойти к нему в содержанки. Мне исполнилось шестнадцать с половиной лет, за спиной — три класса монастырской школы и рыбный прилавок Терять мне было нечего, и я согласилась. Швырнув надоевший нож для разделки рыбы, я повернулась и вышла из лавки, оставив разъяренную тетку Амалию потрясать кулаками. Она сыпала проклятьями, а мне было все равно, я шла навстречу новой, сытой и легкой жизни. Я тогда не подумала, что ее ярость обратится на мать и младшую сестру. Тетка принялась издеваться над ними еще изощреннее, пока через некоторое время я не заткнула ей рот ежемесячной платой за проживание и стол для сестры и матери. Она даже перестала прятать еду.
Мсье Дюпре поселил меня в скромной квартирке, казавшейся мне роскошной после халупы на задворках дома тетки Амалии. Он навещал меня ежедневно, но никогда не оставался на ночь, ведь он был женат на дородной мадам Дюпре, осчастливившей его четырьмя дочерьми. В своем квартале он считался примерным семьянином, день его был расписан поминутно, и ко мне он приходил в часы, когда мадам Дюпре думала, что у него срочная работа в департаменте. Такая срочность появлялась у мсье Дюпре ежедневно, кроме воскресенья.
К его приходу, всегда в шесть часов пополудни, я должна была чисто вымыться, распустить волосы, надеть одну из десяти батистовых сорочек, что он мне купил, и встречать его в покорной позе, склонив голову и скрестив руки перед собой. Надевать что-либо под рубашку мне было строго запрещено. Думаю, я знала, почему он требовал от меня такого поведения: дома, придя со службы, он становился обыкновенным подкаблучником, которого изводила жена и не слушались дочки. Поэтому от меня мсье Дюпре ожидал полного подчинения, дабы возместить те унижения, что терпел от супруги, обладавшей зычным голосом и скверным характером.
Мой «благодетель» никогда не приходил с пустыми руками. Он приносил то пакет свежих круассанов, то провансальских глазированных вишен, а то и сирень в кляре. А мне хотелось вина, пива, чесночной ветчины и денег, чтобы все это себе купить. Но я не могла сказать об этом Дюпре, иначе он выгнал бы меня как проститутку. Ведь для него я изображала невинную девушку, и если бы ему разонравилась моя игра, то мне пришлось бы вернуться в вонючую рыбную лавку на рынке Невинных младенцев и терпеть поношения тетки Амалии.
Когда я, не поднимая глаз, приседала в полупоклоне и принимала из его рук скромный подарок, старик усаживался в высокое вольтеровское кресло и начинал форменный допрос. Что я делала за утро, как себя вела, сколько сплела кружев (он даже купил мне набитый ватой валик и другие приспособления для плетения) и не смотрела ли в окно? В первые дни я говорила, что весь день вела себя примерно, плела тесьму и не поднимала головы. Он дулся и неохотно шел в постель, где я, уже познавшая радости плоти с помощниками рыночных приказчиков, вынуждена была изображать полнейшую неосведомленность в постельных утехах, плакать и бояться. Удовольствия от этого я не получала. Толстяк елозил на мне несколько минут, потом вставал, требовал от меня слов восхищения его мужскими достоинствами, одевался и уходил.
Однажды мсье Дюпре пришел довольный и улыбающийся. Он сообщил мне, что консьержка видела, как я строила глазки проходившему мимо окна молодому человеку. За это я должна быть наказана, чем он незамедлительно и займется. Он приказал мне задрать рубашку, лечь к нему на колени и сильно отшлепал меня ладонью. Привыкшая к тумакам и колотушкам тетки Амалии, я терпела молча, не стонала и не просила пощады, чем вызвала его гнев и еще более суровую порку. Отбив себе ладони, он взялся за ремень. А потом в постели Дюпре проявил себя, как молодой жеребчик. Он воодушевился, весь побагровел и бешено скакал на мне, пока не свалился бездыханным.
С тех пор я поняла, чего он от меня дожидается, и не раз ему подыгрывала: каялась в легких грехах вроде разбитой чашки или пятна на платье. От этого Дюпре приходил в такое возбуждение, что багровела бородавка на лысине. Он укладывал меня на колени и шлепал изо всех сил. Иногда старик угрожал выпороть меня ремнем или розгами. Я фальшиво молила о пощаде, дергая покрасневшими ягодицами, а он, войдя в раж, отбрасывал ремень и насиловал меня, стараясь изо всех своих старческих сил. Ему настолько нравились эти маленькие спектакли, что я даже осмелилась попросить немного денег, пригрозив уйти от него обратно в рыбную лавку. Мсье Дюпре испугался и согласился выдавать мне еженедельно скромную сумму, меньшую часть которой я с удовольствием тратила на вино и пиво, а большую отдавала Сесиль вместе с гостинцами сластолюбивого старика. Матушка с сестрой вздохнули свободнее, а тетка Амалия перестала попрекать их куском хлеба. Так прошло два года.
Однажды старик пришел не вовремя, утром, когда у меня находилась младшая сестра. Увидев ее, он задрожал от вожделения и сказал, что хотел бы и ее немного «повоспитывать». Я ответила, что этому никогда не бывать. Тогда он с усмешкой заявил, что я выросла, стала похожа на кобылу и больше его не устраиваю. И если я хочу, чтобы он и дальше платил нашей семье деньги, то я должна уступить свое место Сесиль. Он снимет ей квартиру в укромном уголке, ведь Сесиль несовершеннолетняя, и даже согласен поднять плату на двести франков в месяц.
Но я была готова к этому повороту событий. Мне надоело сидеть целыми днями дома, притворяться маленькой непослушной девочкой и получать порку. За эти два года я научилась лгать, лицемерить и использовать ситуацию в собственных целях. У меня были любовники, которые проскальзывали ко мне, стоило только мсье Дюпре выйти за порог. Консьержку я подкупала, давая ей то пару франков, то шелковые чулки, и она ничего не говорила о моих проказах старику. Частенько бывало так: когда мой покровитель спешил под супружеский кров, в еще теплую постель падал очередной обладатель молодого и горячего тела. Найти их было нетрудно — я пользовалась большей свободой, чем два года назад, и много раз по ночам сама убегала из дома, в кабачок «Буль-Нуар» или «Элизе-Монмартр», чтобы вволю потанцевать и насладиться музыкой.
В один прекрасный день я вышла из своей тесной клетки, ничего не сказав Дюпре, и стала танцовщицей в кабаре «Ле Плю Гран Бок». Я поменяла имя, стала Моной, и теперь уже я выбирала себе любовников с состоянием. Однажды Дюпре пришел туда и увидел меня, танцующую на сцене. Я подпрыгнула, каблуком смахнула шляпу у него с головы, потом задрала юбки и показала ему зад, обтянутый панталонами. Как его освистали! У нас такое поведение танцовщицы говорит о том, что ее покровитель скупердяй и слабак по женской части.
Когда Оллер открыл «Мулен Руж», то переманил меня к себе, и я не жалею, что ушла к нему. Я прима, лучшая танцовщица кабаре и блистаю на сцене. Сейчас у меня новый покровитель, виконт, и я буду с ним, пока он мне не надоест. Теперь я решаю, кого любить и кого бросать.
