Валентин Лавров - Железная хватка графа Соколова
Егор низко поклонился, отчего его соломенного цвета волосы, подстриженные в скобку, провисли:
— Завсегда счастлив усердствовать, ваше превосходительство!
Встреча
Когда коляска пересекала Камышинскую улицу, Соколова окликнул девичий голос:
— Аполлинарий Николаевич, какое удовольствие чувств, вас встретила!
К сыщику подбежала одетая со всем кокетством в бархатную ротонду с небольшим стоячим из беличьего меха воротничком Сонька. Щеки ее от волнения горели румянцем, плутоватые изумрудные глаза искрились. Под одеждой угадывалось крепкое, налитое силой и бушевавшее плотскими желаниями тело. Соколов невольно ею залюбовался.
— Куда, красота, путь держишь?
Извозчик загораживал полдороги, но терпеливо сдерживал лошадей. Сонька положила маленькую красноватую кисть на опущенный верх коляски, вдруг печальным голосом проговорила:
— Нынче, Аполлинарий Николаевич, хоронят несчастную девушку, что в услужении у фабриканта Барсукова была. Всего-то шестнадцать годков ей, а уже — в гробу. Сиротинушку, знамо, каждый обидеть может. Вот от страстной любви и наложила на себя руки. Сраму не перенесла, что ее девства племянник Барсукова лишил.
— Но ты, Сонька, молодец, из-за такого «пустяка» не долго переживала. В обморок не падала.
Сонька заговорщицки состроила глазки:
— Так у меня кавалер замечательный, что для него ничего не жалко. Ну, бывайте, Аполлинарий Николаевич, я побегу. Барсукова дом тут недалеко, возле Глебова оврага.
Соколов малость подумал, решился:
— Садись в коляску! Я тебя сразу на кладбище отвезу. Только на почту заглянем.
Сонька, разомлев от счастья, подхватила подол и ловко юркнула в коляску.
Телеграфист
Соколов залюбовался изящными формами Троицкого собора, который дал название площади — Соборная, с удовольствием поглядел на стайку мальчишек, вылетевших из дверей 2-й гимназии, увидал несколько скучных, в черном, фигурок семинаристов возле общежития.
Коляска остановилась у почтово-телеграфной конторы. Соколов бывал здесь часто — отправлял депеши своей супруге Мари. Но впервые, толкнув дверь, оказался в служебных помещениях.
Начальник конторы оказался человеком лет сорока, с закрученными вверх усиками, глуповатым выражением широко расставленных глаз, в щегольском чесучовом пиджаке.
Соколов представился, объяснил суть дела. Телеграфист молча слушал, не переспрашивая, не задавая вопросов и всем своим видом показывая, что не собирается выполнять приказаний постороннего начальства.
Соколова это молчаливое противодействие начинало бесить. Но он сдержал себя, вежливо спросил:
— Все уяснили? Вы, сударь, должны задерживать любую корреспонденцию в Москву на имя Степана Мурзаева. Письма не перлюстрировать, но, как и телеграммы, — не отправлять до моего разрешения. Вот номер моего телефона в гостинице «Метрополь».
Телеграфист сидел, словно онемевший.
Соколов ручищей приподнял за подбородок его голову, страшным взором заглянул в лицо:
— Ты, любезный, оглох? А то я тебе быстро слух восстановлю! — и поднес к носу громадный, едва не с арбуз, кулачище.
Губы у телеграфиста задрожали, он часто заморгал. Тихим, испуганным голосом промямлил:
— А коли господин полковник Дьяков узнает? Ведь он меня за Можай загонит. Он мне один начальник.
А касательно вас мне ничего не известно. Я доложить должен...
Соколов задохнулся от бешенства:
— Ни Дьяков, ни губернатор Татищев вместе с архангелом Михаилом не должны знать о моем приказе. Бери, несчастный, перо, царапай.
Телеграфист еще раз глубоко вздохнул, покорно вынул из пачки листок бумаги, долил из заляпанной бутылки в чернильницу.
— Пиши: «Расписка. Перед лицом Бога и Государя нашего Императора Николая Александровича торжественно обещаю хранить в строжайшей тайне...» Да не трясись ты, как пьяница перед порожней чаркой, вон кляксу посадил. Откуда ты, братец, взялся такой бестолковый? Царапай дальше: «...в строжайшей тайне секрет, сообщенный мне полковником Соколовым. Ежели кому вольно или невольно сообщу тайну, то предупрежден: в таковом случае меня ожидает ссылка в места самые отдаленные, страшные и лишение всех прав состояния». И подпись тут поставь. Дай-ка твой указательный палец, прижмем его крепче к подушечке для штемпелей. А теперь откатаем его, отпечаток. Видишь? Не отвертишься. Слыхал — пост Корсаковский? Это на юге... Сахалина. Скверное место.
Последний акт — снятие отпечатков — вконец убедил телеграфиста, что перед ним настоящий и очень грозный начальник, которому следует подчиняться. Он заискивающе улыбнулся:
— Господин полковник, как раз нынче, едва я контору открыл в восемь утра, пришел господин в длинном непромокаемом пальто, и пальчики у него, вот тут, перевязаны. Он сдал телеграмму. И как раз тому, про которого вы выражались, — Мурзаеву.
— Пальчики?! Где телеграмма?
— Тогда же ушла! Но у меня, как положено, бланк обязан три месяца храниться. Показать? Вот, извольте видеть...
Соколов прочитал написанное крупным, размашистым почерком: «Тищенко исчез тчк Объект цел тчк Мое здоровье плохо тчк Надо срочно уезжать курорт тчк». В графе «Адрес отправителя» стояло: «Проездом».
Соколов сложил бланк, убрал в карман.
Через минуту он катил через весь город на северную окраину — к кладбищу.
Там ждало его сильное впечатление — не для слабонервных.
КАТАФАЛК
Граф Соколов хлопнул ручищей по широкой спине кучера: — Гони!
Мимо замелькали портерные, нарядные витрины магазинов с богатыми товарами, кондитерские с намалеванными на металлических листах розовыми булками и пирогами, обувная мастерская с сапогом над входом, «Склад чая и кофе» фирмы Вагау и К°, парикмахерская с глядящими друг на друга роскошными бюстами длинноволосых дам, небывалым громадным животным с острой мордой и плавниками под надписью на широкой доске: «Живая рыба», мастерские портных с изображенными франтами с тростью и в котелках и многое другое, провинциально-восхитительное.
Сонька, в новой шелковой косынке и шерстяных красных чулках, млея от счастья, прижималась плечиком к красавцу графу, которого любила больше жизни. И не ведало девичье сердечко, что беда совсем рядом.
Тьма египетская
Соколов спросил:
— Говоришь, на похороны нынче много народу соберется?
— А как же! Хотя и грех девица Аглая приняла — руки на себя наложила, а все едино жаль. Девушка — что пичужка глупая, так и норовит по доверчивости в любовный силок попасть, а мужчины тем и пользуются, тенеты расставляют, судьбы женские рушат. Эх, где б пташка бедная ни летала, а к ястребу в когти попала.
— Стало быть, ястребы — это мы, мужчины?
— Самые натуральные хищники, до женского существа охочие. Только мы про семью и детишек мечтаем, а вам — одно развлечение натуры. Вот и довели Аглаюшку до гробового исхода. Даже юродивый Андрюшенька скорбит по ней, обещал хоронить прийти.
— Что за фигура?
— Неужто не слыхали? — Сонька от удивления выкатила глазищи. — Об нем сам государь ведает. А вы — «фигура»! Сказывают, он сын знатных родителей, евонный папаша генералом у самого Николая Павловича воевал. Орденов на груди — что икон в храме Божьем. И Андрюшенька по родительским стопам пошел, в гвардии на коне сидел. А потом в его мозгу переворот случился. Бросил он и дом, и гвардию с лошадью. Объявился Андрюшенька в наших местах, недалеко от Увека — ниже Саратова девять верст. Себе пещерку вырыл, кореньями питался, круглый год босым и с головой непокрытой терпел. Папаша посылал солдат, чтоб Андрюшеньку арестовать и домой приволочь. Только ничего не вышло, потому как Андрюшенька словно сквозь землю на тот момент провалился. Так папаша его проклял и наследства лишил.
— Чем же просиял Андрюшенька?
— И будущее прорицает, и от болезней исцеляет, и совет полезный подает — все при нем. Подношения отвергает, только хлеб принимает. А уж ласковый со всеми — как отец родной! Народ к Андрюшеньке прет и зимой и летом. А тут, сказывают, подхватился: «Пойду хоронить Аглаю, неправедного обличать!» А ведь он про эту Аглаю и слыхом не слыхал, а внутренним зрением ее смертушку прозрел, — сладко вздохнула. — А я как замуж выйду, детишек нарожаю полный дом! — Сонькино миловидное лицо расплылось в белозубой улыбке. Вдруг локтем толкнула Соколова: — Глядите, Аполлинарий Николаевич, гроб на черном катафалке везут. А наро-одищу — тьма египетская!
Юродивый
Похоронная толпа всегда состояла из людей трех категорий. Самые важные и необходимые — наследники капитала покойного, просто родственники и свояки. Другая часть — весьма значительная — профессиональные нищие, имеющие на сем печальном торжестве свою маленькую радость — милостыню и подачки пропитанием. И третья — любопытные.
