Николай Свечин - Хроники сыска (сборник)
Мрозовский не ошибся. Застав протоиерея на дому и подойдя под его благословение, коллежский советник затем подробно описал ему дело об убийстве Бурмистровых. Рассказал о значении признания Киенковой, о своей беседе с ней и о полученных от нее ответах. Священник слушал молча, внимательно, только скорбно покачал головой, когда Благово процитировал слова кухарки: «Геенны вашей, может, еще и нет, а мясная лавочка есть». Закончил Павел Афанасьевич просьбой помочь несчастной женщине спасти свою душу, а ему, сыщику, наказать убийц.
Отец Михаил задумался, теребя седую бороду, потом сказал:
– Грустную вы рассказали мне историю, господин Благово. Пять тысяч рублей заставляют крещеного человека покрывать двойное убийство… Жутко делается: куда катится Русь? Разумеется, я сделаю все, что в моих силах. Послезавтра у меня проповедь, на нее обычно собирается много народа. Там я и скажу свое пастырское слово – не называя, конечно, имени Евдокии. Ну, а уж подействует ли оно на заблудшую душу, знает один Всевышний.
На том они и расстались, и Благово заторопился в обратный путь. В Лыскове остался агент Девяткин, человек опытный и рассудительный. Ему поручалось скрытно следить за Киенковой, изучить обстоятельства ее жизни здесь, привычки, знакомства, а также присутствовать на проповеди и наблюдать поведение бывшей кухарки при словах пастыря.
Последующие четыре дня ничего не продвинули в деле о двойном убийстве. Гаранжи открыто поселился в доме Бурмистровой и появлялся с ней в городе, не отходя ни на шаг. Только когда отмечались девятины смерти Ивана Михайловича, он уехал к себе в Молитовку, но наутро как ни в чем не бывало вернулся в особняк на Большой Печерской.
Анастасия Павловна законным образом подала завещание мужа на утверждение в Окружный суд; через два месяца тот должен будет принять решение. Среди купечества мнения о происшествии разделились. Бурмистровых вообще недолюбливали в Нижнем, и многие даже злорадствовали. Лишь свойственники их, Рукавишниковы, встали на защиту семейного дела Дмитрия Михайловича и требовали отменить духовную. Некоторые верили в подлинность документа и в доказательство этого указывали на его последнюю фразу про казармы. Иван Михайлович был председателем комиссии гласных по казарменному вопросу, болезненному для «кармана России», и много занимался им в городской Думе. Пожертвование им части капитала на разрешение этой заковыки представлялось поэтому вполне логичным. Опять же сходство почерка было удивительным, а все свидетели твердо стояли на своих показаниях. Павел Афанасьевич нервничал и ждал новостей – хоть из Тифлиса, хоть из Лыскова.
На пятый день в кабинет Благово ввалился Девяткин.
– Ну, Степан, порадуй! – вскричал с надеждой коллежский советник.
– Увы, ваше высокоблагородие. Крепкая баба. Вчера отец Михаил сказал свою проповедь, и как сказал – многие и рыдали. Обещание вам он исполнил честно. Когда дошел до нашего случая, то заявил (агент вынул из кармана записную книгу и стал зачитывать из нее): «Есть такие люди, именующие себя православными христианами, что за деньги готовы покрывать самые страшные грехи, даже убийства. Сейчас среди вас стоит такой человек. Он меня слышит и видит. Человек сей продал душу дьяволу за что бы, вы думали? За мясную лавку. Обращаюсь прямо к нему: опомнись! Бог на небе, и мы, кто знает правду здесь, на земле, скорбим за тебя и хотим помочь. Еще не поздно покаяться». Так вот. Более ничего сказать не успел: Киенкова на этих словах вскрикнула и упала на пол без чувств. Ее вынесли и на телеге отвезли домой. Вечером штабс-капитан Мрозовский зашел к ней – она за прилавком как ни в чем не бывало… Только лицом почернела. Стал было господин исправник ее увещевать, а она его по матери! Уходи, говорит, черт однорукий, и Благове своему передай: я от своих слов не откажусь. Раз в жизни карта выпала, и тьфу на вашу правду! Так вот.
– Вот проклятая баба, – пробормотал Павел Афанасьевич. – Ну, держись же у меня! Иди, Степа, отдыхай; скажи там, чтобы чаю мне принесли.
Однако уже через час агента снова вызвали к начальнику. Тот сидел такой же мрачный, но в глазах его играла какая-то лихая мысль.
– А расскажи-ка мне, брат Девяткин, как наша Евдокия живет? Все, что успел разузнать: дом, лавка, соседи, родня…
– Значится, так, ваше высокоблагородие, – агент почтительно присел на край стула. – Проживает она в купленном ею двухэтажном доме на Никольской улице, прямо подле храма князей Грузинских – той самой, Вознесенской церкви. Место, можно сказать, хорошее. Внизу собственно лавка, а наверху жилое помещение. Открывает торговлю в скоромные дни в семь утра, в семь вечера закрывает; в постные торгует с девяти до трех.
– Чем?
– Прочим товаром: свечами, швейным прикладом, шалями и башлыками, а еще свежей рыбой.
– А кто ей мясо поставляет?
– Окрестные мужики, по старым договорам, еще от прежнего хозяина заключенным.
– Кто еще живет в доме с Киенковой?
– Ейная тетка. Шестидесяти пяти лет, на один глаз слепая и не далекого ума. Но в лавке Евдокию подменяет, прибирается, да и есть с кем поговорить!
– Живут как?
– По всему видать – деньги у бабы имеются. Не все она в покупку вложила.
– В гости ходит? Или к ней кто заглядывает?
– Сама – только в церковь и на базар, по воскресеньям с теткой променад после обедни делает. К себе же принимает торговца скобяным товаром Кузубова, пятидесятилетнего вдовца. Говорят, он ее сватает.
– Чем питается? Кто ей готовит?
– У себя в доме и столуется, а готовит сама – она же бывшая кухарка.
– А не знаешь, случаем, нет ли у Евдокии похвальной привычки выпивать чарку? Может, с гостем-вдовцом или так, за обедом?
– Вы, ваше высокоблагородие, когда меня тама оставляли, велели все, даже мелочи какие, разузнавать и запоминать. Так вот. Был я в ее лавке два раза, когда сама Киенкова на базар уходила. За нее тетка оставалась. Глупая и болтливая старуха; не остановить ее, так до вечера будет языком трепать. Так вот. Я ей слово за слово, о многом поразузнал. И сказала она мне, тетка-то, в числе прочего, что племянница привезла из Нижнего вредный обычай – выпивать рюмку настойки перед обедом. Эдак сейчас многие из прислуги-то делают…
– Так-так-так! Из чего настойка?
– Из пенника на березовых почках. Говорит, для здоровья пользительно.
– Одну рюмку? Не больше?
– Так точно, одну, но кажний день. Так вот.
Благово молча стукнул себя кулаком по колену, допил остывший чай, сказал:
– Молодец, Степан Михеевич. Что хотел, я узнал. Ступай и позови ко мне Лыкова.
Когда Алексей вошел, его шеф, как гимназист, сидел на подоконнике и глазел на Волгу.
– Хорошее у нас место для управления полиции выбрали… Садись. Смотри, что я придумал. Мы ее отравим.
– Кого?
– Евдокию Киенкову.
– Это за то, что правды не говорит? Славная мысль. А заодно Гаранжи, Подгаецкого да и Ивана Лелькова. У меня и другие есть кандидаты!
– Не зубоскаль, я серьезно. Проповедь отца Михаила не помогла. Тяга к сытой и независимой жизни в Киенковой сильнее, чем страх Божьего суда. К жизни – понимаешь? И если этой самой жизни возникнет угроза, бывшая кухарка должна будет повести себя решительно.
– О какой угрозе вы говорите, Павел Афанасьевич?
– О попытке отравления, но неудачной. Евдокия, разумеется, припишет ее Гаранжи с Бурмистровой.
– Я все еще не понимаю. А кто предпримет эту попытку?
– Мы. Мы подсыпем ей в пищу яд. Не смертельный. Но такой, чтобы здорово напугал: рвота, частое сердцебиение, круги в глазах… Совершенно не опасно, но ощущения жуткие – есть такие вещества. Очухавшись и сведя концы с концами, Киенкова придет к нам и расскажет правду. Ей придется спасать свою начавшую налаживаться жизнь, а сделать это можно лишь одним способом: услать Гаранжи с его сообщницей на каторгу. Ведь, не добившись успеха с первого раза, убийцы будут пробовать дальше и дальше, пока не добьются своего. Так она подумает…
Лыков долго сосредоточенно разглядывал своего начальника, потом подошел и осторожно потрогал его лоб своей ладонью. Тот был совершенно холодным.
– Вы это все серьезно, Павел Афанасьевич?
– Совершенно серьезно.
– А если у Киенковой больное сердце или предрасположенность к эпилепсии? Что, если она умрет от вашего опыта? Тогда на каторгу пойдут не Гаранжи с Бурмистровой, а Благово с Лыковым. И еще: без разрешения полицмейстера мы не имеем права проводить подобные… хгм… даже не знаю, как это назвать. А Николай Густавович никогда этого не позволит.
– Во-первых, у нас нет другого выхода. Кухарка – ключевой свидетель, но без подобного толчка она будет молчать всю жизнь! Во-вторых, я не могу допустить еще одной, после Лелькова, истории с безнаказанным убийством. Так мы совсем потеряем доверие обывателей! И в-третьих: ты знаешь, что такое капринус?
– Яд?
– Нет, это гриб. Красивый, белый, лохматый. В народе его называют навозником.
