Ольга Михайлова - Плоскость морали

Дибич поморщился. Никто из нас не в силах до конца отрешиться от воспоминаний детства и отрочества, они по сути создают нас и формируют, это всегда наш краеугольный камень, альфа и омега, стержень, столп и фундамент души. Но Нальянову было тогда шестнадцать. Если плоть в нём заговорила рано, он должен был понимать, а поняв, простить и снизойти. Почему он не сделал этого? Откуда это леденящее бессердечие и бесстрастие? Дибич вспомнил и тот странный взгляд Нальянова, на который он сам напоролся, как на риф. Он говорил тогда о пропасти между моралью и прихотями плоти, утверждая, что никто не силах побороть себя. Юлиан не притворялся — он подлинно не понял его. Почему?

Однако все недоумения Дибича были ничто перед поселившимся в его душе испугом: с этим человеком надо быть весьма осторожным, сказал он себе. Упаси Бог столкнуться на узкой дорожке. Упаси Бог.

И, тем не менее, по непонятному ему самому душевному влечению, Нальянов всё равно привлекал его, точнее, Дибич ловил себя на иррациональном желании сближения с этим человеком, сближения, которое, Дибич чувствовал это, могло стать для него роковым.

Глава 9. Юбилей генерала Ростоцкого

Наибольшая сила — воскрешать.

Наибольшая слабость — убивать.

Девицы Шевандины и Елена Климентьева, надо сказать, были весьма шокированы появлением в роскошной столовой Ростоцкого двух весьма странных особ, которых они видели ещё на отпевании Дмитрия Вергольда, но Ростоцкий объяснил, что это — кузины его дальнего родственника Лаврентия Гейзенберга. Что до Деветилевича, Левашова и Харитонова, то те, к удивлению Шевандиных, ничего шокирующего в девицах Тузиковой и Галчинской не видели, правда, мимо Ванды проходили как-то боком.

И Елизавета, и Анастасия с Аннушкой, и Елена старались держаться от эмансипированных особ на расстоянии, что до самих эмансипе, то они тоже озирали роскошные платья девиц с нескрываемым презрением и называли их «барышнями». В самом наименовании ничего, положим, оскорбительного не было, но тон, которым это произносилось, был исполнен глубочайшей неприязни и раздражения.

Дом наполнялся гостями со звёздами и аксельбантами, чиновниками и отставными военными. Дибич появился минута в минуту, а Нальянов пришёл около половины восьмого, любезно раскланялся с Дибичем и был представлен всем девицам. Ванда Галчинская, которая сегодня была одета в подобие фрака с мужской манишкой, рассматривала его сначала через лорнет, но потом забыла о стёклышке и не сводила взгляда с красавца Нальянова. Тот был вежлив и молчалив, тепло поздравил юбиляра, вручил дорогой портсигар, тихо сел рядом с Дибичем, остальных — братьев Осоргиных, Деветилевича, Левашова, Гейзенберга, Харитонова и девушек — почти не замечал, хоть изредка бросал по сторонам короткие и быстрые взгляды.

Ростоцкий же явно считал Юлиана самым дорогим гостем и снова восхитился расследованием дела Мейснер.

— Это просто чудо. Ни одной лишней версии, ни одного ненужного движения!

Нальянов неожиданно тепло улыбнулся, и улыбка, величественная и горделивая, придала его лицу выражение особой красоты и силы. Глаза его засияли.

— Валериан оплошал только однажды, — кивнул он, — в деле вдовы Несторецкой. Её брат упал с моста ночью, — пояснил он, — улик не было, только видели, что незадолго до смерти он гулял с сестрой. Но та уверяла, что пошла домой, брат же остался. Между тем, для самоубийства оснований не было — дела покойного шли прекрасно. Оказалось в итоге, что сестрица его и столкнула. При этом тут же и забыла об этом — воспаление мозга, провалы в памяти. Это выходило за рамки рационального мышления, вот Валериан и сплоховал.

— Но почему вы сами не расследуете преступления, Юлиан Витольдович? — Харитонов близоруко сощурился, протирая стекла пенсне. Его взгляд, единственного из всех молодых людей, выражал робкое восхищение.

Нальянов опустил глаза и усмехнулся.

— Не люблю глупость, Илларион. Валериан уверяет, что встречал среди преступников хитрых и изворотливых людей, но умных — никогда. Преступление — удел глупцов и подлецов. Это бедные любовью люди с оскудевшей душой, перешедшие грань, где злой умысел претворяется в деяние. Злой умысел мне интересен, но трупы…претят.

Дибич слушал с улыбкой. «Холодный идол морали», признавший и наименование «подлеца», говорил о преступлении, как об уделе подлецов. Это было занимательно. Внезапно в тёмном углу Дибич заметил ещё одного гостя, совсем утонувшего в тени от камина: там сидел монах и тоже не отрывал глаз от Нальянова. Дибич неожиданно узнал его, это был его знакомый по гимназии Григорий Бартенев, ныне, после пострига, — отец Агафангел. Дибич слышал, что он служит в Павловске, но сейчас не стал его окликать.

Дибич обернулся к Нальянову.

— Интересен? — спросил он Юлиана, — мне помнится, вы говорили, что стремитесь, чтобы ваша мысль не расходилась со словом, а слово — с делом. Интерес к злому умыслу для такого, как вы, опасен, если, конечно…

— Если, конечно, я не лгу, как сивый мерин, — рассмеявшись, закончил его мысль Нальянов. — Мне трудно это объяснить логику. Я всегда считал, что душа не может оскудеть, пока ты связан с источником вечной жизни, любви и бесконечности — с Богом. Пока ты — с Ним, ты сильнее злого помысла в себе.

Нальянова прервали. Анастасия, резко поднявшись, выскочила из комнаты. Но на девицу почти не обратили внимания, только сестра Аннушка проводила её удивлённым взглядом, да Харитонов смотрел недоумённо и испуганно. Деветилевич же недовольно глядел на Елену Климентьеву, не спускавшую глаз с Нальянова, Левашов молчал, словно воды в рот набрал, Гейзенберг тоже не произнёс ни слова, а братья Осоргины смотрели на Нальянова с едва скрываемой неприязнью. Обе эмансипе сидели рядом с «кузеном» молча.

— Но если убийцы глупцы, значит, идеальное убийство невозможно? — поинтересовался старик Ростоцкий.

Юлиан поморщился.

— Убийство — это всегда грех, невосполнимый ущерб душе, — он поморщился. Было видно, что этот разговор становится тягостен ему, — но мир — калейдоскопическое мельтешение причудливых случайностей и людских прихотей. Идеальное убийство — это когда никто ничего не заметил, и всё сошло с рук. Но ничто не сходит с души. И потому идеальных убийств не бывает. Убийства мерзостны.

— Убийства мерзостны? Но когда народный мститель убивает палача… — подал голос Харитонов.

— Он подводит себя под петлю и под невероятный излом души, — резко бросил Нальянов в ответ, и внезапно лицо его исказилось изуверской улыбкой, — единственный, кто может убивать без изломов, это как раз палач, Илларион. У него нет дурного умысла, он всего лишь орудие казни.

— Но у революционеров нет другой цели, кроме полнейшего счастья народа, и если достижение этого счастья возможно только путём насилия над палачами, причём тут «изломы души»? У революционера нет души! — воскликнула Мария Тузикова. Девица, в общем-то, цитировала брошюрки, приносимые Гейзенбергом, но при этом была уверена, что высказывает своё собственное мнение. Она поспешно обернулась к Ванде Галчинской. — Ведь правда, Ванда?

Но девица Галчинская молча сидела у стола и, похоже, вовсе не услышала подругу.

Нальянов то ли задумался, то ли сделал задумчивый вид.

— Нет души? Как интересно…

Дибич не любил подобных бесед, сознавая их полнейшую бессмыслицу. Нальянов, понял он, тоже считает их глупейшим вздором и сейчас просто забавляется. Меж тем Дибич заметил то, что позабавило его самого. Деветилевич явно ревновал Климентьеву к Нальянову, холодное бешенство читалось и на козлиной физиономии Левашова — по тому же поводу. Девица же, забыв обо всём, уже четверть часа глядела на Нальянова, не мигая. Странно, но сейчас, при свечах, Юлиан Нальянов показался Дибичу удивительным красавцем — его лицо казалось нарисованным ликом ангела с рождественской открытки.

Дибич неожиданно вспомнил об Анастасии. Та уже вернулась в гостиную и, присев в кресло, смотрела в пол. Заметил Дибич и то, что Мария Тузикова выглядит растерянной, Аннушка — бросает на Нальянова взгляды недоброжелательные и гневные, которые того скорее забавляют. Лизавета слушала его очень внимательно, Ванда же молчала, опустив глаза в свою тарелку.

Марии Тузиковой показалось странным, что Гейзенберг не дал никакой отповеди Нальянову.

— То есть вы считаете, что нужно смириться с беззакониями и ничего не делать? — возмущённо спросила она.

Нальянов посмотрел на девицу с надменным выражением, но ответил.

— Ну, толика смирения никому ещё не помешала.

Мария ничего не ответила, беспомощно оглянувшись на Лаврентия Гейзенберга. Последний робко заметил:

— Но ведь ради народного счастья, Юлиан Витольдович…