А. Веста - Алмазная скрижаль
Первым делом путник освободил и обмел правый угол своего жилья, потом осторожно поместил между бревен икону и, энергично перекрестившись, стал обустраивать ночлег.
Часа через полтора уже и печь гудела в избушке, а усталый путешественник заваривал похлебку в плоском солдатском котелке, бросив для навару сушеной рыбки. В чумазом чайнике таял снег; пилигрим еще и почаевничать собрался на сон грядущий. Даже умаянный переходом, он долго не спал, шептал во тьму, вздыхал, ворочаясь на жесткой укладке.
Утром, наколов дров в запас «хозяину», он широко перекрестил путь и двинулся к озеру. День выдался холодный, нестерпимо яркий.
Белые острые стрелы секли озерный лед, и он сиял, до боли, до колючей слезы раздирая глаза. Темная, зыбкая, обдуваемая ледяным ветром фигурка неуверенно скользила вдоль берега. Издалека, с высокого лесистого холма казалась она соринкой, упавшей на ясное зеркало, пятнала чистейшую гладь, блеск снегов, тревожила величавый сон природы. Казалось, дунет покрепче ветер и умчится она в никуда, всем чужая, везде лишняя… Уже после полудня на дальнем берегу показалась примета, которую давно выискивал путник в ясных, залитых солнцем далях. Ободренный, он зашагал быстрее и увереннее, словно скинув давивший на плечи груз.
Лишь в глубокие сумерки добрался он до цели. Невытаявшие снега плотно облегали стены храма, невесть когда построенного на высоком холме над озером. После отшумевших в здешних краях поспешных, как пьяные поминки, лесозаготовок округа поросла буйным беспородным кустарником. Становые дремучие леса отступили.
Положив три земных поклона на истертый, сбитый в кирпичную крошку порог, путник шагнул сквозь ржавые дверные створки. Тотчас же потревоженная тишина взорвалась хохотом. Что-то прыгнуло, ухнуло, забилось в яростном злобном крике, заплакало безутешно, как брошенный ребенок. Тонкий плач с перекатами замер под куполом, словно чья-то неупокоенная душа стенала под разоренным сводом.
Сердце робкое и слабое немедля бы устрашилось одиночества и хлада этих давно покинутых людьми мест. Но для будущего пустынножителя все эти испытания крепости духовной были желанны. Давно уже его душа рвалась к подвигу. Сытый, мечтал он о гладе, удовольствованный в тепле, искал холодных каменьев вместо изголовья, окруженный морем житейским, грезил об уединенной беседе с вечностью.
Он долго молился, чувствуя, как жадно ловит церковная тишина забытые звуки, как отступает от души тревога и белые стены храма соединяются над его головой, как берегущие ладони.
Диковатый месяц глянул в правое оконце, уронив узорный решетчатый картуш на известковый пол. На полу, окунувшись с головой в спальный мешок, спал человек. Спал, по монашескому обычаю не снимая широкого поясного ремня поверх рясы, сложив руки крестообразно на узковатой для его высокого роста груди, памятуя, что сон нощный есть лишь прообраз сна вечного.
Так поселился в здешних местах беглый монашек Гурий. Чем живилась душа его, как не вымерз, не выболел он в ледяные ветреные ночи, не попал на звериный зуб? Нам и понять это невозможно.
Из череды холодных и хмурых дней внезапно прорезался звонкий солнечный март. Закованное льдом озеро первым почуяло весну. Под заигравшим солнцем, под теплым ветром стал плавиться, сжиматься, вытаивать до льда озерный снег. Лучи солнца просачивались в глубины хвойных чащ и рушили ледяные скрепы на громадных густохвойных елях, и в ясный солнечный полдень до слуха отца Гурия доносился шум снежного обвала.
Вокруг церкви снега подтаяли и стекли в озеро намного быстрее, чем на дальних холмах. Не иначе как жаром молитвенным растопил их отец Гурий. Сам себе он положил самый строгий скитский устав: поспав часа четыре, он молился и читал Евангелие уже до рассвета. Далее следовали земные труды, и вновь молитва, акафист и земные поклоны-метания.
На Страстной Седьмице отец Гурий вычистил храм, освободил его от останков лесопилки и адских ржавых чудищ, преградил путь сквознякам, утвердил в алтаре икону, затеплил в печурах ломкие на холоде свечки. Натаяв в ведре снеговой воды, он отслужил водосвятие и на рассвете Чистого четверга освятил храм. «Спаси Господи Люди Твоя…» — слышали окрестные дубравы его глуховатый басок.
В Страстную пятницу утренний ветер-резунец сменился теплой ровной волной. Молочный густой туман поплыл над озером навстречу лучам, сначала медленно, потом все быстрее, пока не закрыл солнце. И вот уже нет озера, нет леса, только теплый пар стоит над округой. К полудню ледоходом вскрылась впадающая в озеро извилистая река. До дна забив льдом свое приозерное русло, она громоздила торосы, крушила берега, молотила лед. Половодье хлынуло на заливные луга, топя и ломая все на своем пути. И озеро застонало глухо и натужно, как роженица.
В ночь на Светлое Воскресение на озеро обрушился ветер. Он рвал старую проржавелую крышу, стучал в стены косым дождем, дул сильно, упруго, молодо. Залетая в широкие полыньи, ветер без устали добивал и разносил по озеру угластые льдины. Озерный вал, набирая силу, все увереннее крушил лед. Набравший силу ледолом ревел во весь голос.
Лишь поздним утром отец Гурий вышел на холм. По краям небосклона лился холодный чистый свет, хотя небо было грозовым, пасмурным. Стада льдин терлись спинами, теснились у дальнего подветренного берега, а на середине озера уже виднелись темные широкие полыньи и лениво дрейфующие на север ледяные флотилии и острова. Искореженный плавник, перемешанный с остро посеченным льдом, лежал на берегу.
Весною озеро светлее, чем небо над ним. До мая шли над ним свинцовые, налитые холодом тучи, били вперехлест волны. А с мая такая тишь установилась на озере, словно спит оно. Лишь изредка задрожит, зарябит вода, как лошадь под слепнем. На отмелях кипит спинами, копошится плавниками рыба. На затопленные луга и болота приплыли для икромета стаи щук. Долго на мелководье заливных лугов не стихал щучий бой. На мысках — шепот, шорох, говор, плеск крыльев. Вся пернатая живность в это время жадно любится и жарко поет.
«Достичь первобытности невинного Адама, что жил в Раю по закону бесплотных…» Отец Гурий уже приблизился к черте, за которой умолкало всякое телесное желание. Сердечной молитвы, чистой воды и солнечного света было достаточно, чтобы тело наполнилось теплом. Его дневная трапеза состояла лишь из горсти вареного риса и сухих яблок. Кашицу он уснащал жменью прошлогодней клюквы. На запах варева из леса тянулось зверье. Мелькали среди стволов рыжие белки, из ельника слышалось пыхтенье барсуков. Птицы садились на скуфью и рукава его рясы, с беспечной наглостью таскали пух из прорех старого ватника, и сам воздух вокруг отца Гурия наполнялся ликованием и трепетом.
Однажды в солнечный полдень из-под плит пола выглянул остроносый, быстрый, как молния, зверек. Желто-пегие бока его куржавились от линьки, белые заплаты зимнего меха покрывали узкую, как лезвие, спину. Тонкий хвост заканчивался черной кисточкой. Монах оставил ему ложку вареного зерна. Зверек почувствовал себя причастником и теперь около полудня уже нетерпеливо егозил у ног и негромко посвистывал.
Отец Гурий никогда не любил природы и тайно боялся ее темной слепой силы. С той же враждебной брезгливостью он думал и о своем теле, вопящем о тепле и хлебе. Воистину, не любите мира и ничего в мире!
Но кристально-цельная прочность его представлений под негой солнца и первых вешних приветов дробилась и размягчалась, так плавится и рушится крепость догмата под необоримым напором опыта. Все ярче разгоралась его сердечная лампада навстречу весне. Его прежнее понимание мира через спасительные шоры, что оберегают слабый разум от разбегания и соблазна, теперь казалось ему узким и неполным… «Блажен, кто и скоты милует», — повторял насельник, умиряя в себе волнение от радостных открытий, совершаемых на каждом шагу.
К маю вода в озере побурела от брожения придонного ила. Теперь за питьевой водой приходилось ходить к дальней протоке, петлявшей в еловой чаще. Ельник только что освободился от снега, под тяжелыми влажными лапами еще лежал дымчатый слоистый лед. На границе льда и рыжей хвои пробились цветы: лиловые и розовые колокольца, нежно опушенные у корней. Пугливые приполярные дриады славили Солнце, едва покинув свою ледяную гробницу. В чашечках цветов дрожали светлые капли. Отец Гурий остановился, пораженный. Он даже встал на колени, чтобы лучше их разглядеть. Вытянув губы, он прикоснулся к твердым хрупким бутонам, втянул ноздрями запах меда и сырой земли. Клекот ручья заполнил слух, казалось, разгоряченный мозг омыли ледяные струи.
— Господи Отче, это же ты размерил бег этих ледяных капель и повелел взойти цветам. Ты — здесь, со мной, во мне и в этом слабом полевом крине… Прости, что блуждал вдали от Тебя… Прости мне, Природа-Мати, что как тля ползаю по бессмертному твоему лику, напрасно изводя милости твои на бренное, смертное тело… Прости, Земля, что нечисто хожу по Тебе… Природа-Мати, дай своей благодати. Освети, омой разум грешный мой…
