Борис Акунин - Пелагия и красный петух
Владычий сад считался одной из городских достопримечательностей и содержался в образцовом порядке. Белоснежные дорожки, покрываемые специальным мелкосеянным песком, подметались по нескольку раз в день, так что у Пелагии было ощущение, будто она не идет по земле, а ступает по Млечному Пути. Даже совестно было оставлять на этакой красоте цепочку собственных следов, и оттого монахиня старалась держаться самого краешка.
Вдруг она увидела впереди, прямо посреди белоснежной полосы, отпечатки ног. Кто-то прошел здесь совсем недавно, уже после непременного преднощного метения.
Кто бы это мог быть, рассеянно подумала Пелагия, чьи мысли были все еще заняты пещерами и красными петухами. Мало кому дозволялось гулять но саду и тем более в позднее время. Отец Усердов? Нет, у духовной особы шаг уже, ибо стеснен рясой, сдедуктировала Пелагия.
Поправила на носу очки, думая все ту же думу, но при этом посматривала на следы, ведшие к калитке.
Вдруг сестра ахнула, пала на четвереньки, прижавшись носом чуть не к самой земле, и ахнула снова, еще громче.
Прямоугольные носки! Знакомый контур каблука! А если посмотреть вблизи, видны три ромбика!
Сердце монахини запрыгало в груди.
Был! Здесь! Недавно! А может быть, и только что! Ушел через калитку!
Она вскочила, кинулась было к дому, но тут же вернулась назад. Пока добудишься челяди, уйдет! На улице, на булыжной мостовой следов-то ведь не будет!
Что если он недалеко, и можно выследить!
Подобрав подол, Пелагия бросилась вперед — не по следам, а рядом, чтоб не затоптать.
Что может означать внезапное появление Волчьего Хвоста на архиерейском подворье — об этом сейчас и не думала.
Следы свернули с главной аллеи на боковую, стало быть, вели не к калитке, а в дальний, глухой угол сада.
Сестра на миг остановилась, пытаясь сообразить, что означает этот маневр. И догадалась: ключа-то у злодея нет, не иначе как через забор полезет.
Побежала еще быстрей.
Дорожка здесь была поуже, с обеих сторон сжатая высокими кустами, в тени которых следы перестали быть видны, но зато отсюда никуда и не свернешь.
Вот и конец сада. Дощатый сарайчик, куда осенью ставят ящики с яблоками, за ним ограда. Надо подбежать к ней, просунуть голову между прутьев и осторожно выглянуть — не обнаружится ли вдали удаляющийся силуэт?
И если да, то перелезть на ту сторону и проследить.
Даже если окажется совершенно непричастный человек, по крайней мере можно будет выяснить, кто сшил ему сапоги. А там и…
Пелагия как раз поравнялась с сараем. Боковым зрением заметила черную щель — дверь была приоткрыта — и мельком подумала: непорядок.
Тут дверь вдруг возьми да распахнись во всю ширь.
Из темноты высунулась длинная рука, схватила сестру за ворот и рывком втащила в домик.
Брякнул задвинутый засов.
Оглушенная сотрясением, ослепшая от внезапного мрака Пелагия вскрикнула, но широкая жесткая ладонь тут же зажала ей рот.
— Ну, здравствуй, фря пароходная, — раздалось из черноты.
И сразу стало понятно, кто это. Даже не по голосу, слышанному всего единожды, а по противному словечку «фря».
Стеклянный Глаз (он же и Волчий Хвост — прав был Бердичевский) выдержал паузу, похоже, наслаждаясь трепетом пленницы.
Темнота уже не казалась ей кромешной. Сарай был сколочен хлипко, со щелями — специально, чтоб яблоки дышали, — и меж досок проникал лунный свет.
Первое, что разглядела Пелагия, — два блестящих глаза, причем блестящих по-разному, однако не поймешь, какой из них настоящий, а какой фальшивый.
— Столько за тобой бегаю, что жалко сразу прикончить, — сказал ужасный человек. — Поживи еще минутку, ладно? Только уговор: если пискнешь, тут тебе и гроб с кисточками.
— Нам не положено, — сдавленно, сквозь ладонь, ответила монашка.
— Что не положено? — Стеклянный Глаз отнял руку.
— Гроб с кистями. Черницам нельзя, — пояснила она, думая только об одном: говорить что угодно, любую чушь — только бы на минутку, на две отсрочить неминуемое.
Не для того чтобы спастись — как же тут спасешься? Чтобы подготовить душу к великому таинству, мысленно произнести слова последней молитвы.
— Шутишь. Молодчина, — одобрил убийца. — И мозги у тебя резвые. Были бы потусклее, прожила бы дольше. Видала штуковину?
Он вынул из кармана какой-то предмет, странно запрыгавший у него в руке. Пелагия присмотрелась — гирька на пружине.
— Мое изобретение, — похвалился Стеклянный Глаз. — Бьет на добрую сажень, и преточно.
Он совсем чуть-чуть двинул кистью, пружина распрямилась, в воздухе свистнуло, и на полке вдребезги разлетелся глиняный кувшин, должно быть используемый садовником для питья, гиря же вернулась в руку к метателю.
— Как же ты из пещеры выбралась? Пройдошистая фря, ничего не скажешь. И подметку срисовала. Вот я тебя на подметку и поймал, как пескаря на удочку.
Он тихо, торжествующе засмеялся.
Страшнее всего было то, что сестра не видела его лица, а с прошлого раза толком не запомнила.
Вот она какая, смерть, содрогнулась Пелагия. Безликая, тихонько подсмеивающаяся.
— Откуда… откуда вы узнали, что я срисовала подметку? — шепнула монашка. Он снова хохотнул:
— Вот любопытная… Скоро все узнаешь. Там. — И показал пальцем в потолок.
— Где? — не поняла она. Он развеселился еще пуще.
— «Где-где». На том свете. Там все земные секреты раскрываются.
— За что вы хотите меня убить? — кротко спросила инокиня. — В чем я перед вами провинилась?
— Не ты, а твои мозги, — постучал ее по лбу легкомысленный убийца. — Вот я их сейчас и вышибу. Любопытно досмотреть, что за блюдо такое — мозги фри.
Пелагия невольно покосилась на полку, где лежали осколки кувшина. Поймав это движение, Стеклянный Глаз закис от смеха — так, бывало, хихикали девочки у Пелагии на уроке, когда одной попадет в нос щекотная, бессмысленная смешинка, да и перезаразит весь класс.
Монахиня судорожно прижала руки к груди.
Ладонь что-то кольнуло.
Спица! На шее у сестры, как обычно, висел мешочек с вязанием. Казалось бы, какое оружие из вязальных спиц, но если другое взять неоткуда? И ведь бывало уже, что два стальных стерженька выручали свою хозяйку — в ситуациях не менее отчаянных, чем нынешняя.
Пелагия сдернула с шеи мешочек, обхватила его покрепче.
— Что это у тебя, молитвенник? Ну нет, молиться мы не будем, это скучно. Прощай, фря.
Он шагнул назад и для пущего размаха — а может, для того, чтобы насладиться страхом жертвы, — описал гирей в воздухе звенящий круг.
А второго круга Пелагия дожидаться не стала — с истошным визгом ткнула спицами, прямо сквозь мешок, в единственный глаз душегуба. В последний миг испугалась: а ну как неправильно запомнила, какой глаз натуральный?
Однако, судя по дикому воплю, попала туда, куда следовало.
Вопль перешел в стон. Убийца схватился руками за лицо и тут же отдернул ладони.
Пелагия попятилась — очень уж жутко было смотреть, как из человеческого лица, покачиваясь, свисает атласный мешок.
Кинулась к двери, дернула засов, но открыть не смогла — недостало сил, проржавел.
Раненый сдернул и отшвырнул мешок, по щеке потекла темная масса. Он подхватил ее горстью, стал засовывать обратно в глазницу.
Пелагия зажмурилась.
— Сука! — зарычал ослепший. — Змея ядовитая! Все равно убью!
Размахнулся — монахиня едва успела присесть. Над головой с ужасающим свистом пронеслась гиря.
И началось метание в нешироком, три на три сажени, пространстве.
Стеклянный Глаз размахивал рукой, нанося удары то вправо, то влево. Гиря рассекала воздух, крушила пустые ящики на полках, с хрустом била в стены, переломила пополам черенок садовых вил.
Монашка бросалась в один угол, в другой, приседала. Один раз убийца, тоже присев, попытался зацепить ее по ногам, но Пелагия успела подпрыгнуть.
Все это напоминало какую-то чудовищную игру в салки или кошки-мышки.
А еще инокине некстати вспомнился Одиссей в пещере у Полифема. «Яблоко лопнуло; выбрызнул глаз зашипевши. Дико завыл людоед, застонала от воя пещера».
Циклоп выл и всхлипывал, издавал нечленораздельные вопли, а запыхавшаяся от рывков и скачков Пелагия все пробовала его вразумить:
— Угомонитесь! Вам врач нужен!
Но тем самым лишь выдавала свое местонахождение. После каждого увещевания следовал удар, нацеленный точнее прочих.
Тогда монахиня села на корточки и затихла.
Стеклянный Глаз еще какое-то время пометался по сараю, а потом понял, что его противница сменила тактику. Тоже замер, прислушался.
Он стоял всего в двух шагах, и черница прижала руку к левой груди — боялась, не выдаст ли стук сердца.
