Сергей Гомонов - Горькая полынь. История одной картины
— Что же с ними делать?
— Пусть они остаются призрачными, двумя мазками, как если бы ты писала акварелью.
— Но, сер, я не умею писать акварелью…
— Ну вот опять! Ты не хочешь думать, а я не могу разжевать тебе совсем уж очевидные вещи! Бери акварель и учись!
Отец удивлялся их методам, непонятливо глядя на дочь, вынужденную бороться с самой непокорной краской из известных художникам, но в процесс учебы предпочитал не вмешиваться.
Так прошло полгода, и едва ли по их истечении Эртемиза знала намного больше, нежели во время первого приезда Аугусто. Ее трясло и от этой проклятой акварели, и от борьбы с Тацци и его дружками, которые со временем обнаглели настолько, что позволяли себе без спроса наведываться к ней в мансарду. Эртемиза оказывала им молчаливое, но стойкое сопротивление, а когда Грилло в один прекрасный день шепнул ей, что раздобудет настоящее зеркало в полный рост, если она будет с ним «мила и послушна», влепила ему такую оплеуху, что ее было слышно, наверное, до первого этажа дома.
— Я позову служанку! — прошипела она, выталкивая хихикающего приятеля Аугусто в коридор и запирая за ним дверь.
Сердце колотилось. Она не знала, что делать. Ей не давали жизни в ее родном доме, и в то же время она понимала, что пожаловаться отцу — это впоследствии получать попреки со стороны всех домашних, которые будут страдать из-за разорванных с предприимчивым Тацци отношений. Сейчас благодаря ему, благодаря заказам, с его помощью льющимся рекой, Горацио мог с легкостью оплачивать все счета, учителей некоторым сыновьям, учебу Карлито, тряпки и побрякушки Роберты. Все уже привыкли к этому изобилию и не простят ей, если из пустого самолюбия она поссорит художников. Дело было уже даже не в их с Аугусто уроках. Эртемиза понимала, что преподавать он не умеет, что с ним она никогда не постигнет того, что хотела бы понять: для отвода глаз сунул ей стекло и велел, наставив на нужную часть пейзажа, просто обводить все видимые предметы в том размере, в каком они предстают с ее места, а потом перевести их на холст, как переводят эскизы с картона на стены и потолки при росписи фресок. Даже поплакаться преданной Абре девушка не могла, ведь та, без сомнения, с присущей ей смелостью высказала бы все хозяину, а еще хуже — поделилась бы с Алиссандро, который и так с подозрением смотрел на вольно разгуливавших по дому гостей.
Этой же ночью, как по заказу, взобравшись к ней на крышу посреди ночи, он спросил в окно, не случилось ли чего плохого. Юноша даже не настаивал на том, чтобы она впустила его, но Эртемиза открыла створки, видя, что Сандро настроен совсем не игриво. Слуга внимательно заглядывал ей в лицо, пригибая голову и пытаясь распознать в полутьме, о чем она думает, а его глаза были тревожны. «Все хорошо, Сандро, что с тобой?» — ответила она, так и не поддавшись искушению рассказать о Тацци и Сверчке. «Тяжело как-то… здесь, — юноша потер кулаком грудь и поморщился. — Все время думаю о тебе, не к добру это. Ты не таись, ладно?» Она выжала из себя улыбку: «Договорились!» — и не стала сопротивляться, когда он обнял ее, поскольку объятия походили скорее на братские. «Не надоели тебе еще эти старцы?» — с усмешкой спросил Алиссандро, когда она со вздохом облегчения положила подбородок ему на плечо. Слегка замявшись, Эртемиза покачала головой, и тут ее осенило догадкой: «Как ты сказал? Старцы? О, Сандро, благодарю тебя! Благодарю!» — «Но за что?» Она поцеловала его в обе щеки и вытолкала в окно: «Ступай!» Он уселся неподалеку, на крыше, поджав коленки и обреченно подперев голову рукой, а Эртемиза бросилась в постель и подняла руку с браслетом. Через закрытые веки она долго вглядывалась в картину, возникшую на фоне ее кисти там, под покатым потолком, разглядывая светящуюся белой кожей фигуру обнаженной девушки и двоих богато разодетых пожилых мужчин, которые насмехались над нею и пытались совратить.
— Шошанна! — прошептала она.
Отец поймет. Он обязан догадаться, когда увидит такой ясный и однозначный намек. Но ей нужно будет написать эту картину втайне от Аугусто и его приятеля.
Однажды Абра, будучи с Алиссандро на рынке, увидела двоих господ-художников, что частенько захаживали с Тацци в дом семейства Ломи. Сандро тоже их заметил и насторожился, но какое-то шестое чувство подсказало служанке отправить его восвояси с тяжелыми покупками, а самой подойти поближе к разглагольствующей парочке. Он был недоволен, однако спорить не стал, подхватил корзины и ушел, а девушка, делая вид, будто приценивается к овощам на прилавках, медленно пробиралась к цели. Один из художников, высокий, сутулый и худой мужчина с залысинами, всегда вел себя пристойно и очень отличался от большинства компаньонов Аугусто. Приходя вместе с Тацци, он обычно уходил в мастерскую синьора Горацио и оставался там, беседуя с хозяином, до тех самых пор, когда приятель после урока с Эртемизой звал его уходить. Вторым в этом дуэте был мерзкий Сверчок, которого Абра возненавидела с первого же дня, после того как он облапал ее и больно ущипнул за грудь, а когда она вырвалась и пригрозила пожаловаться господам, обозвал дурными словами. Он был из тех похабников, которые истаскались настолько, что в сорок с небольшим выглядят как глубокие старики, изо рта пышет смрад от гнилых зубов, а завидущие глаза таращатся только на сочных молодых девушек в напоминание о тех временах, когда такие были им еще доступны. Подобные мерзавцы Абре встречались нередко: для них получить согласие девицы — все равно что для упыря хлебнуть первый глоток христианской крови. Взрослые и опытные женщины смеются над такими жалкими подобиями мужчин: «Он и с рукой своей не справится, где уж ему со мной!» — любила смеяться над Грилло швея, приходившая к Роберте и изредка обедавшая у них в кухне с остальной прислугой, тетка пышная и жаркая, с тяжелыми грудями, жилистыми, как у кухарки, руками, а вдобавок — с кусачим языком.
И вот теперь Абра услышала, как Грилло говорит высокому:
— Готов поспорить, он никогда не расскажет ей всего, что умеет… Стал бы ты выдавать свои секреты какой-то девчонке? Эй, хозяйка! Лук твой нынче по какой цене?
Абра ловко пристроилась рядом, покупая овощи у той же торговки и нарочно медля при подсчете мелочи. Художники нетерпеливо переминались возле лотка, поскольку здесь продавали самый дешевый и вкусный лук на всем рынке, а прогадать им не хотелось.
— Мне кажется, — отвечал высокий, чуть отворачиваясь в сторону, — Аугусто в самом деле влюбился в синьорину.
Грилло захихикал:
— Скажешь тоже! С чего бы он зачастил тогда по римским шлюхам, как вернулся — ровно с цепи сорвался!
— Кто его знает, Тацци понять трудно. Позарившись на сало, кошка часто теряет лапу. Покупай же свой лук и идем!
Служанка Эртемизы пониже наклонила голову, чтобы ее не узнали, но художники были слишком увлечены своими сплетнями, да и не привыкли запоминать всю дворню в домах, которые навещали.
— Не с его репутацией влюбляться в непорочных девиц из добропорядочных семейств, Пино! Тут я тоже готов держать пари. А девка-то — кобылка с характером, огонь просто до чего норовистая!
Они, видно, долго еще обсуждали амурные слабости Аугусто Тацци, уходя с торговой площади, но идти за ними дальше Абра не отважилась. То, что она услышала, ей было сильно не по нраву. Пожалуй, решила она, нужно будет рассказать об этом дядюшке Эртемизы в его следующий приезд, а он мужик умный и сам придумает, что делать.
— Ну и что там? — нетерпеливо спросил Сандро, ожидавший ее у дома молочника, снова поднимая с земли корзины.
— Ничего, чуть не забыла лука взять…
Он недоверчиво покривился:
— Ты мне зубы-то не заговаривай, а то я тебя не знаю.
— Иди уже, иди! Знаток герцогских перепелок!
В тот день Тацци был слегка навеселе. Близилось Рождество, он вернулся из продолжительного путешествия во Флоренцию и, не откладывая, навестил «доброго друга Горацио и его сумасшедшую семейку», однако чета Ломи с сыновьями Карло и Франческо оказалась в отъезде, а остальные дети художника трудились в мастерской. Эртемиза выглядела отдохнувшей и едва ли не счастливой, но как только увидела его на пороге, помрачнела и сразу спала с лица.
— Я кое-что привез тебе, — шепнул Аугусто, останавливаясь возле ее мольберта и беззастенчиво разглядывая обнаженную натурщицу, которая, кажется, узнала его и приветливо заулыбалась, а он так и не вспомнил, где и при каких обстоятельствах случилась их предыдущая встреча. — Но только тебе. Я не хочу, чтобы твои братья увидели и начали тебе завидовать.
Она следила за ним искоса, из-под приопущенных ресниц, как наблюдает осажденная кошка за перемещениями пса, что кружит возле нее.
— Просто хотел тебя порадовать.
— Благодарю.
— Ну так пойдем, поднимемся в твою собственную мастерскую, что ж ты стоишь?
