Сара Дюнан - В компании куртизанок
Но в ту пору моя госпожа уже и сама была силой, с которой следовало считаться. В те дни Рим был для куртизанок домом родным. Он и в самом деле был их родиной. Город, населенный просвещенными церковниками, слишком светскими для того, чтобы вести святую жизнь, вскоре породил своего рода «двор», где женщины столь же утонченно поддерживали беседу, сколь вольно вели себя в постели. И спрос на красоту был так высок, что любая девушка с умом и воспитанием под стать своей внешности, если только ее мать готова была стать сводней, могла сколотить небольшое состояние, пока ее очарование не померкло. Из двенадцати претендентов на девственное ложе моей госпожи один — французский посланник — материализовал свое предложение в виде дома, который он оплачивал. Этот человек, как она теперь вспоминает, имел склонность к юным девушкам и настоящую страсть к мальчикам; а потому она рано освоила уловки с мужскими нарядами и хитрости содомии. Эти уменья, безусловно, достойны хорошей куртизанки, но они все же в значительной степени ограничивают возможности молодой женщины с такими задатками, как у моей госпожи, и вскоре ее мать уже всеми силами подыскивала ей других покровителей. Одним из них стал кардинал из круга нового Папы, а поскольку он ценил интересные беседы не меньше постельных утех, то скоро дом молодой красавицы сделался желанным местом для всех, кто ценил удовольствия не только телесные, но и умственные. Так она обратила на себя внимание Пьетро Аретино.
В другой жизни они и впрямь могли бы стать любовниками (в ту пору он был хорош собой, и достаточно было провести всего час в их обществе, чтобы понять: от их взаимно раздуваемого жара должна вспыхнуть искра). Но мать Фьямметты стерегла ее словно дракон. Эта смышленая женщина знала толк в своем деле и потому догадывалась, что когда богачи содержат женщин в соответствии с собственными вкусами, им едва ли понравится, если какой-то поэт-сквернослов начнет совать свой грязный нос в их личный горшочек с медом. Я сам в точности не знаю, что между ними произошло, ибо я — в ту пору новичок в доме — только вел счета и ведал кухней, однако хорошо помню утро, когда обнаружилось, что имя моей госпожи фигурирует в сатирах Аретино, появившихся ночью на статуе Пасквино, причем имя ее олицетворяло саму развратность Рима. И хотя подобная огласка для хорошей куртизанки являлась в той же мере похвалой, что и оскорблением, поведение Аретино было (мягко говоря) весьма невежливым, и обе стороны еще некоторое время, вопреки собственным привычкам, при всяком удобном случае поносили друг друга.
Но этим дело не кончилось. Следует добавить, что несколько лет спустя, когда Аретино сочинил цикл непристойных сонетов, чтобы поддержать опального гравера Маркантонио Раймонди, он предпочел не упоминать мою госпожу в числе знаменитых римских шлюх, имена которых там фигурировали. А позже, когда папский цензор, угрюмый епископ Джиберти, подослал к Аретино наемного убийцу с ножом, моя госпожа, прослышав о нанесенном ему увечье, не стала злорадствовать, как это делали многие другие, а оставила свои суждения при себе.
* * *Она подвинулась ближе к окну, и я больше не видел ее лица. Как и в большинстве хороших куртизанок, в ней отлично уживаются сразу два вида чувств — те, которые в действительности испытывает, и те, которые изображает в угоду своим клиентам. Она часто проявляет любопытство и одновременно изнывает от скуки, бывает мила и раздосадована, смешлива и грустна, готова в любое мгновенье улечься в постель и начать любовную игру, тогда как на самом деле ей больше всего хочется уснуть там в одиночестве.
— Госпожа?
Она оборачивается, и, к своему удивлению, я вижу у нее в глазах смех.
— О, Бучино, что тебя так огорчило? Разумеется, он должен был рано или поздно оказаться в Венеции. Как мы сами не догадались? Куда ему было еще податься? Ведь он уже настроил против себя почти всю Италию! А пена всегда всплывает наверх. Что такое? Почему ты так на меня смотришь? Ты ведь не верил всем тем вещам, что рассказывали о нас, а? Все это была сплошная ложь! Римские сплетни — больше ничего. Мне он совершенно безразличен.
— К сожалению, не все так просто, — говорю я, несколько задетый тем, что она считает нужным притворяться передо мной — это передо мной-то! Впрочем, я подозреваю, что и перед самой собой тоже. — Пусть он и пена, но, судя по тому, что я видел, он и в самом деле собирается всплыть здесь на самый верх. К тому же ему известно, что мы в стесненном положении.
— Как? Откуда ему это известно? Что ты ему наговорил про меня? — Она вскипает при одной мысли об этом. — Боже мой, Бучино, кому, как не тебе, знать, что не подобает рассказывать никому о наших делах — тем более такому ядовитому пустозвону, как он. Пока я чахла в этой каморке, ты должен был хорошенько прочесать весь город. Как же ты упустил из виду такую крупную нечисть, как Аретино?
— Наверное, беда в том, что он не носит женского платья, — отвечаю я невозмутимо. — Гнев затуманил тебе разум. Ничего я ему не говорил. Мне и не нужно было ничего говорить. Пусть его бахвальство влиятельными связями — наполовину вранье, уже одно то, что тебя здесь никто не знает, свидетельствует о нашем бедственном положении.
— О-о! Уцелеть в римской резне, чтобы погибнуть от хулы склочного виршеплета! Мы этого не заслужили.
— Все не так плохо, как ты думаешь. Он говорил о тебе с нежностью. Наверное, он боялся, что ты погибла под обломками Рима. Он даже говорил, что мог бы помочь нам.
Она испускает протяжный вздох и качает головой. В конце концов, она всегда смотрит правде в глаза. Поверьте мне, не все женщины так быстро смиряются с неизбежностью.
— Не знаю, Бучино. С Аретино нужно быть настороже. Он хитрой лестью усыпляет ум, и можно поверить, что он твой друг. Но только перейди ему дорогу, и с его языка закапает яд гадюки. А что до его пера, то оно всегда обращено туда, где деньги. Наши «разногласия» — дело давнее, но я ни за что на свете не хотела бы хоть в чем-то быть ему обязанной.
Она замолкает на несколько минут.
— И все-таки ты прав, Бучино. Раз он здесь, выбора у нас не остается. А раз он знает, что мы здесь, нам лучше поторопиться, иначе пущенные им сплетни побегут впереди нас. Венеция до сих пор не знает обо мне лишь потому, что я сама не давала о себе знать. Но теперь я готова, и мы оба это понимаем. Что и говорить, наш дом стоит не на Большом канале, но если мы раздобудем волосы монахинь, приличные гобелены и прочее убранство, то этой длинноносой карге из окна напротив будет в чем покаяться на следующей исповеди.
Женщины — слабые сосуды, их соки чересчур холодны, а сердца отравлены неразумными чувствами, и потому они не могут равняться с мужчинами. Так утверждают все великие мыслители, начиная со святого Павла и заканчивая стариком-колодезником. Я же на это возражу, что им не посчастливилось встретить мою госпожу.
— Ты двужильна, как великая блудница, — говорю я, ухмыляясь. — И играешь на лютне, как ангел.
— А твоя лесть — как ведро помоев, — парирует она. — Надо было оставить тебя возле лавки того менялы, где ты кидал шары. Если бы…
— Знаю-знаю: если бы у него вместо карлика оказалась обезьянка, ты бы купила обезьянку. Хотя я сомневаюсь, что она привыкла бы к здешней воде быстрее меня.
Поздняя ночь постепенно превращается в раннее утро. Первый свет, проникая в комнату сквозь ставни, полосками ложится на пол, а я не спал так давно, что даже перестал ощущать усталость.
— О Господи, — зевает она, вытягиваясь на кровати. — Бучино, знаешь, чего мне больше всего не хватает? Еды. Я так изголодалась по вкусной еде, что, будь я до сих пор невинна, продала бы свою девственность за добрую тарелку сардин в сладкой апельсиновой подливке. Или за телятину в вишневом соусе «морелла» с кабачками, запеченными с мускатным орехом и корицей и…
— Нет! Лучше не телятину, а кабанину! С медом и можжевеловыми ягодами. И салат из эндивия с каперсами и пряными травами. А еще анчоусы — и свежие и соленые… А на десерт…
— Торт с рикоттой, яблоками и айвой…
— Персики в граппе.
— И марципаны.
— И под конец — засахаренные фрукты.
— О… О… — Мы уже изнемогаем от смеха. — Не могу больше — у меня слюнки текут.
Я вытаскиваю из кармана замызганный кулек и разворачиваю остатки засахаренных груш, которые купил на площади.
— На, попробуй. — Я сую ей лакомство. — Пусть снова встретятся под одной крышей лучшая куртизанка и лучший повар.
9
На следующее утро я встречаюсь на кухне с Корягой, чтобы договориться с ней о цене волос для моей госпожи. Помня о замечаниях Фьямметты, я всеми силами стараюсь быть любезным. Предлагаю Коряге угощенье, но теперь уже наша подозрительность взаимна: она отказывается и остается стоять около двери, подсчитывая стоимость материала и труда. Складывает она так же быстро, как и я, но после моих прикидок сумма оказывается больше, чем я ожидал. Впрочем, откуда мне знать, почем нынче головы монахинь? И все-таки мне очень не хочется расспрашивать ее напрямик.
