Антон Чиж - Пять капель смерти

Наденька стала из дому отлучаться. Спрашиваю: где гостишь? Она отвечает: у подруг новых. Что делаете? Она: разговоры важные разговариваем, учителя слушаем, так много интересного рассказывает. Что за учитель, интересуюсь, порядочный ли человек? Она мне: такой расчудесный, что просто и не сыскать. Всю мудрость знает, и только у него и черпать. Вот и набралась этой мудрости. Как же зовут учителя такого расчудесного, где преподает? Говорит, нигде не преподает, ему это незачем, он и так все знает. А имя его ничего не скажет, самое обычное имя. Так ведь и не сказала.

В тот вечер я прямо как чувствовал. Не хотел ее отпускать. Она в слезы. Говорит: не могу не идти, подруги обидятся. Спрашиваю: что за дело такое? Важное, говорит. Ну какие у барышень важные дела, шутки одни. А учитель ваш будет? — спрашиваю. Она говорит: может, будет, а может, и нет, он никогда заранее не говорит. Ушла в восьмом часу, обещала домой вернуться не позже десяти. Денег ей дал, чтобы на извозчика не жалела. Обещала быть вовремя.

Сели с матерью ждать. Сморило меня, проснулся, а на часах полночь. Наденьки нет. И что делать? Куда бежать? Даже ведь адреса не сказала. Ночь не спал. А уж поутру господин пристав пришел… Вот такая история. Знать бы этого учителя, я бы из него своими руками вытряс, что он с Наденькой сделал. И подружки хороши. Наденька же только с виду взрослая барышня, а мозги детские. Сгубили они мою Наденьку…

И вот еще. Потом, когда вещи разбирать ее стали, мать нашла Наденькин крестик нательный. Она его сняла, прежде чем в тот вечер из дома уехать. Никогда с ним не расставалась. И кто ее этому надоумил? Ох, что творится, господин чиновник.

Проторчали сутки в кутузке, весь хмель и сошел, как не бывало. Стали кумекать, что дальше будет. Макар настрого приказал, чтоб держались одного: знать ничего не знаем, и все тут. Ничьих вещей не брали, и денег тоже. А пили на свои, честно заработанные. Ладно. На другой день забирают из камеры, выстроили для допроса вдоль стены. Личности наши установили. А чего их устанавливать, скрываться не намерены: вологодские крестьяне, приехали в столицу артелить на рубке льда. Документы выправлены как полагается.

Мы пообвыклись в полиции: много ли мужику надо, везде себе местечко найдет. Вроде как и страх прошел. Ну ткнули Кольку в живот, ну Петьке затрещину отвесили, ну пристав на нас глотку драл, невелика печаль. Мы и не такое терпели. Русскому мужику к палке не привыкать. Все бы ничего, да вот появился господин непонятный. Сам в гражданском, а в участке перед ним все навытяжку держатся. И другой — низкий да тонкий, словно оглобля. Переглянулись с мужиками: кто такие?

Этот, что покрупнее, ходит мимо нас, аки волк голодный рыщет. А чего рыщет — невдомек. Тихий, молчаливый, кажется, так и жжет взглядом. От такого жди беды. Уж больно взгляд у него пронырливый. Прямо как есть — Матерый. Боязно что-то стало. Чую, как бы в беду нас не утянул. Да и Макару он не больно глянулся, только за ним примечает. Другой с виду хоть и строгий, словно из офицеров, меня не больно испугал. Сразу видно: постращает, да и только. Одним словом — Свисток.

Макар нам знаками показывает: не робей, робяты, прорвемся, держись за одно, и ничего с нами не сделают. Стоим, значит, держимся. Тут как раз на столе все наша добыча разложена: пальтишко, костюмчик, часы с цепочкой, что спустить не успели, да деньжат кучка.

Матерый вокруг стола походил, все осмотрел, денежку в руках подержал, в костюмчике порылся, пальтишко взял и что-то Свистку показывает на подкладке. Тот лицо сделал суровым, дальше некуда.

Оставил Матерый вещички и к нам повернулся:

— Ну, ребятки, прощайте. Сыску тут делать нечего. Пусть вами Охранное отделение занимается.

Макар наш забеспокоился и говорит:

— Прощенья просим, господин хороший, за что такое обращение? Что мы сделали?

Этот к Макару шагнул и в глаза уставился, как буравчиком ковырнул.

— Разве не знаешь? — говорит.

Макар ему:

— Не ведаем, за что повязали… — И голос нарочно плаксивый. — Артельщики мы, народ смирный, своим трудом живем…

А он:

— В казематах Петропавловки узнаешь. Там такие мастера языки развязывать, вмиг заговоришь. Это тебе не сыскная полиция. Там Охранное отделение, занимаются государственными преступниками.

Вижу, Макар наш струхнул по-настоящему, это не нас чихвостить.

— Да что же это! — говорит. — Артельщики мы, трудимся, спины не разгибая, за что мучите!

Тот ему прямо в глаза:

— Невинная овечка? А государственного человека — посла иностранной державы — сгубили, в прорубь кинули? Так что ты, брат, теперь политический. С тебя и спрос особый. Прощай.

Вижу, Макар совсем очумел, язык отнялся, надо свою шкуру спасать.

— Не убивали мы! — говорю. — И в прорубь не бросали. Он на снегу лежал, не было проруби. Все скажу как есть!

Макар на меня зыркает, а мне уже все едино. Погибать хочет, так пусть без меня старается. Матерый ко мне подступил и говорит:

— Как же не убивали? Вещи как сняли? С трупа обледенелого снять одежду нельзя, только разрезать. Она у вас целехонькая.

Я ему:

— Не было такого, ваше благородие. Теплый он был. Я еще подумал: и чего он такой теплый да мягкий, вроде как на морозе лежал?

Страшно ему в глаза смотреть, аж мороз пробирает, но ничего, держусь. Матерый мне и говорит:

— Сейчас проверю, какой ты честный. Паспорт выбросили в прорубь?

Макар шипит мне:

— Молчи, дурень!

Мне уже все равно, говорю:

— Было дело…

— Книжку записную, что при господине была, в кожаном переплете, куда дели?

— Так ведь в ней все исписано, — отвечаю, — закорючки какие-то, и продать нельзя. Выбросил Макар ее в прорубь.

— Деньги куда остальные спустили?

Ну уж нет, на этом меня не поймаешь!

— Что пропили, а что не успели, перед вами имеется, — говорю.

— При господине что еще было из вещей: портфель, склянки какие-нибудь?

— Ничего не было…

Колька смекнул, как дело оборачивается, тоже решил спасаться.

— Не виноватые мы, ваше благородие, — говорит, — мы господина этого не хотели бросать. Это Макар его раздеть приказал. По карманам шарить. Мы его с собой взять хотели, а Макар уперся: бросить на льду — и так околеет. Вот какой плохой человек. Все он виноват…

Тут и Петька подтягивает:

— Господин хороший, не виноватые мы. Макар попутал, не сдавайте в охранку. Не знали, кто таков. Не убивали мы господина этого. Нет нашей вины, что приказал Макар, то и делали. Это он пачпорт нашел, полистал и в прорубь бросил. И книжку туды же. И пить нас заставил до одури. Все он, проклятый…

Так-то вот дело обернулось. А кому охота из-за жадности Макара на каторгу отправляться? Вот то-то и оно…

Матерый помолчал, словно размышляя, и говорит:

— Он, может быть, еще жив был… Грабили вместе, а вину свалить на одного решили. Не артельщики вы, душегубы. На деньги покусились. Пристав, оформляйте признательные показания и дело судебному следователю направляйте. Пусть решает, что с ними делать.

Уж так мне горько стало. Понял ведь, что сам себе на шею удавку надел. И кто только за язык тянул. Эх, надо было Макара слушаться. Сами себе срок наболтали. Держать бы язык за зубами, так ведь нет. Не зря Матерого испугался. Вытащил душу, я и глазом не успел моргнуть. Такая беда.

Гляжу, а ребят наших все те же мысли одолевают. Провели нас почем зря. Что поделать? Вдруг Макар как бросится на Матерого. Кулаки у него будь здоров. Только не успел дотянуться. Этот мелкий, Свисток, ему под дых заехал так ловко, что и заметить не успели. Макар наш на полушаге замер и тихо, как листок, на пол осел. Лег и не шевелится.

Так вот мы в столице деньжат подзаработали. Долго еще вспоминать будем. А что, господин полицейский, не угостите папироской? В камере одно развлечение: курево. Да где ж его взять?

Ванзаров вернулся домой ближе к полуночи. Заметив, как измотан дорогой кузен, Софья Петровна отказалась от назидательных бесед: «Как вредно не соблюдать режим дня» и «В твои года пора бы уже остепениться», а молча принесла в столовую чай с мятой и бутерброды с холодной говядиной.

Поблагодарив, Ванзаров попросил оставить его: еще надо поработать.

Софья Петровна, оскорбленная холодностью братца, ушла с гордо поднятой головой.

Ванзаров жадно поглощал последний бутерброд, когда в тишине ночного дома раздался звонок телефонных колокольчиков. Он не успел еще встать, когда звонки затихли. В дверях появилась Глафира:

— Тебя, барин, кличут к ящику…

Старуха была на страже. Мало того, в столовую вошла Софья Петровна в ночном пеньюаре:

— Неужели в сыскной полиции не имеют ни малейшего представления о приличии? Звонить за полночь! Что за нравы?

Ванзаров пренебрег объяснениями. Вышел в гостиную и прошептал в амбушюр: