Валентин Лавров - Граф Соколов — гений сыска
Спустились на шестнадцать крутых ступеней вниз. Свет фонарей осветил довольно просторное помещение.
В центре черным мрамором поблескивал в свете наших ламп громадный саркофаг, надпись на котором гласила, что здесь “покоится раб Божий, Леонтий Моталкин, почивший в мае 1796 года”. В дальнем углу расположился саркофаг Алексея. Он уже был выложен кирпичом и оштукатурен.
Когда его вскрыли и откинули крышку гроба, то нашим взорам предстал юноша с рыжей копной волос и гладким безбровым лицом. Руки его были скрещены на груди, на лице застыла мучительная гримаса, губы скорбно были опущены, в уголках рта белели пузырьки пены. На юноше надет был коричневый фрак со светлыми пуговицами, который явно был ему мал, как и белая шелковая жилетка.
— Это Алексей, — подтвердили доктор Собакин и дворник.
— Обнажим труп! — распорядился доктор Павловский. — Если судить по состоянию трупных пятен, то с момента смерти прошло никак не больше суток.
— Чепуха! — заявил доктор Собакин.
Но главное открытие нас ждало впереди. На теле покойного мы не увидали ссадин, кровоподтеков и ушибов, обязательных при падении с высоты. Далее Павловский встал в изголовье трупа и реберным ножом сделал полукружный разрез черепа — через вершину теменной области, отслоил скальп и надвинул его на лицо. Все увидали, к своему вящему удивлению, что кости черепа не имели ни малейших повреждений.
Доктор Собакин, выпучив глаза, не мог оторваться от этого зрелища и повторял как заведенный:
— Быть не может, быть не может... Сам щупал...
Вскрыв полость трупа, Павловский уложил в загодя приготовленные банки кусочки легкого, сердца, селезенки, печени, около аршина толстых кишок — для дальнейшего лабораторного исследования.
* * *Далее события приняли и вовсе невероятный ход. Ранним утром меня разбудил телефонный' звонок. Доктор Павловский сообщил: “В теле обнаружена смертельная доза растительного яда — стрихнина”.
В тот же день выяснилось, что на похоронах отсутствовал старший брат погибшего — студент Георгий, по описанию, крепко сбитый парень, рыжеватый, с лицом, заросшим бородой. Накануне похорон посетил он лекции в университете, но потом его никто уже не видел.
Борис Исаевич говорил нам, что “очень гневается на Георгия, который не почтил памяти усопшего” и вообще “не заходил больше недели”. Вид у купца был спокойный, он производил впечатление вполне искреннего человека.
Однако мои подозрения в его причастности к исчезновению Георгия были весьма сильны. Они увеличились после того, как выяснились некоторые семейные подробности. Лет за пятнадцать до наших событий утонули во время катания на лодке по Москве-реке родители Георгия и Алексея. После родителей остался капитал более чем в двести тысяч. По завещанию, опеку над сиротами должны были взять: Борис Исаевич — как родной брат погибшего и родная сестра матери сирот — тетка Дарья, женщина одинокая, богобоязненная, как родного сына любившая меньшего — Алексея.
Сиротский суд, приняв во внимание все обстоятельства, решил, однако, детей не разлучать и их, как и весь оставшийся капитал, отдать под опеку Бориса Исаевича.
Тетка Дарья писала в Сенат, но без результата.
Шли годы. Борис Исаевич прочно связал свой капитал с сиротским, вложил в свои дела. Георгий и Алексей по достижении семнадцатилетнего возраста получили право выхода из-под опеки и на получение своей доли. Георгий, уже учившийся на четвертом курсе юридического факультета, обещал обжаловать дело в Сенате, если дядя не вернет деньги добровольно.
* * *...Аполлинарий Николаевич отпил лимонада, а старый граф заметил:
— Хотя я и не сыщик, но уже понял, где следует искать преступника!
— Папа, замечу, что мало внутренней убежденности, надо иметь доказательства преступления. Лучше всего — труп, как в нашем случае. Мои помощники облазили весь дом Моталкина, дышали чердачной пылью, заглянули в колодезь и в отхожее место — мы не обнаружили не только трупа, но ни следов рвоты, которую должен вызвать стрихнин, ни остатков яда.
Борис Исаевич, похожий на бурого медведя, вытащенного из берлоги, весь заросший волосом, рычал на нас, грозил жаловаться. Его сын Василий — крепкий в плечах, коренастый парень двадцати пяти лет — тоже был допрошен, но ничего интересного не показал.
Уже пора было уезжать. Уезжать ни с чем. Верный привычке, я пошел в последний раз побродить в одиночестве. Все постройки были каменными, прочными, построенными на века. В конюшне стояло с десяток сильных рослых лошадей. В каретном сарае — коляски, бричка, три телеги — все ладное, смазанное, добротное. Шевельнулась мысль: “Как было бы хорошо, если Моталкин и впрямь оказался непричастным к преступлению!”
От конюшни все следы колес вели к воротам. И вдруг среди всего этого заезженного и затоптанного пространства я заметил чуть видимый след колес, ведший в дальний угол двора. Я двинулся в этом направлении. Следы уперлись в ограду. Две опоры не были теперь загнаны так глубоко, как они стояли еще недавно: об этом говорили кольца засохшей на них земли.
Я перемахнул через ограду и оказался в пустынном Введенском переулке. На травянистом покрытии возле ограды очень четко было видно, что телега свернула вправо, к церкви Введения во Храм Пресвятой Богородицы. Если везли труп, то у преступников были два вероятных пути. Один — Семеновское кладбище, до которого рукой подать. Убийцы тут не могли обойтись без содействия или смотрителя, или сторожа.
Но был и второй путь — к Яузе, если помните, там рядом протекает. После железнодорожного моста река сужается и делается довольно глубокой. По Большой Семеновской я вышел на Покровский мост. — Соколов, заметив волнение супруги Рацера, повернулся к ней: — Вы, сударыня, желаете что-то сказать?
— Да, мне непонятно, зачем злоумышленник (или кто другой) не поехал, как положено, через ворота, а рискнул ехать окольным путем, снимая ограду?
— Все просто! Ворота выходят на Малую Семеновскую, где оживленная езда. А главное — как раз против дома Моталкиных находится будка городового. Злоумышленник выкатил в Веденский переулок, где и днем даже собаки не бегают, а ночью и вовсе не встретишь ни души.
Итак, я оказался на Покровском мосту. Я представил, сколь сложно будет найти в реке труп, если он действительно там. Дно илистое, вязкое, поросло густыми, переплетающимися водорослями.
День был ясный, солнечный. И хотя солнце уже склонялось к горизонту, в воде блестели серебристыми чешуйками рыбешки, по гладкой поверхности скользили, словно конькобежцы, водомерки и водяные жучки.
Вдруг среди длинных, постоянно мотавшихся туда-сюда водорослей я увидал как раз под мостом два бледных пятна, показавшихся мне подозрительными, ибо весьма были похожи на человеческие ступни. Я крикнул мальчишкам, невдалеке ловившим у берега раков:
— Рублик кому нужен?
— Мне, мне! — ватага мальчишеская понеслась ко мне.
Я указал на пятна:
— Подплывите осторожно, посмотрите, что это?
Они сиганули в воду прямо с моста. И уже через мгновение, бешено молотя руками по воде, с дикими воплями ринулись к берегу:
— Утоплый, караул!
...Из воды вытащили юношу в исподнем, с рыжей копной волос и кое-где подпорченным водяными крысами и раками безбровым лицом — как две капли воды схожего с тем, кого мы эксгумировали в склепе Моталкиных. Только сложением он был тщедушней и росточком пониже. К шее ему привязали пудовую гирю. Эксперт Павловский заявил:
— Очевидно, что юноша был брошен в воду уже мертвым. Случилось это дня два назад. Даже на ощупь можно определить, что погиб он от перелома костей черепа. Так что к доктору Собакину претензии снимаются, причины смерти Алексея он определил верно.
Я добавил:
— И доброму портному Ивану Мартыновичу Щеглову опять заказ — второй раз шить на одного и того же покойника. Такое, пожалуй, ни с кем не случалось.
Но оказалось, что жизнь нам приготовила еще один грустный сюрприз: Ивану Мартыновичу пришлось шить на двух мертвецов. Когда мы отправили труп Алексея в морг и вернулись к Моталкину, выяснилось, что по недогляду полицейских купец куда-то пропал. Нашли его на чердаке. Он висел в петле с высоко задранным подбородком, изо рта у него текла струйка крови. Не дожидаясь суда уголовного, он сам себя приговорил к смерти.
Сын купца Василий уже ничего не скрывал. При всем желании Борис Исаевич не сумел бы вернуть опекаемым их капитал, все у него было вложено в различные предприятия, не всегда, впрочем, удачные. Более того, он знал, что в случае смерти обоих братьев капитал будет поровну разделен между ним и теткой Дарьей. Но в случае безвестного отсутствия опекаемого наследственное имущество не подлежит передаче в течение пяти лет. За это время, по мнению Бориса Исаевича, старая Дарья вполне могла помереть, и все досталось бы купцу.
