Господин следователь. Книга десятая (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич
Поискал могилу Екатерины Михайловой, но не нашел. Возможно, что бедную женщину похоронили не здесь, а увезли в деревню, а может, искал плохо. Скорее всего, на кресте нет ни табличек, ни прочих опознавательных знаков. (Ага, еще скажи — фотографии).
Или вообще — не там искал. У нас же еще одно кладбище имеется, только оно в другой части города, за бывшим селом Федосьевым. Интересно, оно уцелеет в вихре времени, или нет[1]?
Да нет, вру я, зачем мне могила Екатерины?
Прошелся между могилами, почитал надписи на памятниках. Опять подивился стихотворению, оставленному друзьями на надгробии мещанина Демидова, прошел подальше, за ограду, где хоронили самоубийц и тех, кто не являлся жителями Череповца.
Здесь должны быть могилы офицеров-самоубийц, к чьей смерти я имею самое прямое отношение. Все три на месте. Без крестов, одни холмики, уже размоченные дождями, проросшие сорняком. Ладно, «иногородние» поручики, но могилу Сомова-младшего отчего никто не укрепит, бурьян не вырвет? Или некому? Ну да, и мать и отец поручика здесь, неподалеку, в семейном погребении, а прочим и дела нет. И я не возьму лопату и не приду облагораживать могилы. Скорее всего, лет через пять, если не раньше, когда кладбище станут расширять, холмики совсем оплывут, сольются с землей, о погребениях позабудут, выроют на этом месте новую могилу. Могильщики откопают истлевший гроб, меланхолично выбросят из ямы черепа и кости, потом перетащат за новую ограду и прикопают не слишком и глубоко. Главное, чтобы собаки не вырыли, а то ведь и так бывает — выроют, а потом черепа попадут на глаза детишкам.
Опять сердце резануло чувство вины. Думал, что все отболело, отмучило, ан, нет. Нахлынуло. А иначе чего бы я на кладбище-то пошел?
Немножечко постоял возле могил, невесть, в который раз подумал, что не стоило бы, наверное, доводить до самоубийства этих парней. Сомов-младший, мерзавец, но вдруг бы он исправился? А эти два дурака, что повелись на жалобы полкового друга о судейском канцеляристе, который гнобит поручика? Жили бы они себе и жили, тянули службу.
Офицерская честь — вещь серьезная, но жизнь-то важнее. Или не так? Не знаю. Помолиться бы за них, да говорят, что нельзя. Ладно, я просто так постою, подумаю, повспоминаю.
Молиться за самоубийц нельзя, но, как-то, само-собой вышло, что снял фуражку, осенил себя крестным знамением и прочитал «Отче наш». Я не о поручиках помолился, а для себя, но на душе сразу же стало легче.
Возвращаясь, увидел на скамеечке знакомую женщину. Ну да, Нина Николаевна Вараксина, вдова покойного Сидора Пантелеймоновича, у своих могилок — мужа, а еще Степы с Ксюшей. Скамеечка новая. Точно, она же мне говорила, что прежнюю-то снесли, когда супруга хоронили.
— Здравствуй Ваня, — поздоровалась она со мной. — Ничего, что я так, попросту?
Я раскланялся, снова снял головной убор, перекрестился на могилки, присел рядом.
— Нина Николаевна, я вам еще в прошлый раз говорил — вам можно.
— В прошлый раз я тебя не Ваней, а Иваном звала, а теперь, как к мальчишке обращаюсь, — улыбнулась Нина Николаевна. — А ты человек солидный, при чине высоком, при орденах.
Для женщины, которой шестьдесят, мой возраст и на самом деле покажется мальчишеским. А чины-регалии, ей уже побоку.
— Главное — Ванькой не называйте, не люблю, — попросил я.
Ванькой меня батюшка называет, терплю, разумеется, понимаю, что он любя, но не нравится. Поэтому, Аню стараюсь Анькой пореже называть, но не всегда получается. Но Анька звучит не в пример приятнее, нежели Ванька.
— А мне не нравилось, если меня Нинухой зовут, — поведала мне вдова. — Аж всю коробит.
— Нинухой я вас точно, что называть не стану, — позволил я себе легкую улыбку.
— А ты, если не трудно, называй меня тетей Ниной.
С чего вдруг? Но мне не жалко. Не так-то просто перейти с официального обращения к простому, но если понадобится, постараюсь.
— Как скажете, — покладисто ответил я. С некоторым затруднением добавил, — тетя Нина.
— Вот так и лучше. А не то соседки — которые старухи, меня Ниной зовут, даже Нинухой — а мне такое не нравится, но терплю. А прочие либо бабкой кличут, либо по отчеству, Николаевной. А тетя Нина, как-то даже по-родственному. Вроде, племянник нашелся, пусть и дальний.
Что ж, для хорошей женщины готов и племянником побыть. Понимаю, что тяжело жить, если рядом нет ни одно родимой души. А мне самому здорово повезло, что обрел и отца, и мать. Наверное, этому поспособствовало тело реципиента.
— Да, тетя Нина, — вспомнил вдруг я, — вы же мне поручение давали — свечки поставить, да панихиды по мужу с детишками заказать, так я все выполнил. Теперь, если в храм захожу — обязательно ваших вспоминаю.
Не врал ни капельки. И свечку ставил перед «Голгофой», и в молитве вспоминал. Даже усилий не прикладывал — все само-собой получалось.
Женщина положила руку мне на запястье, легким пожатием поблагодарила, выдохнула беззвучно: «спасибо», потом заметила:
— Что-то ты часто на кладбище ходишь.
— Разве часто? — удивился я.
Попытался вспомнить, когда был на кладбище в последний раз, получалось, что давненько, но, Нина Николаевна — теперь тетя Нина, заметила:
— Часто. Вон, иные и на родительские могилы приходят только на Троицу, а тебя я уже в который раз вижу? Наверное, раз третий или четвертый. Ты как-то заходил — но я уже уходила, окликать не стала. Мучаешься из-за самоубивцев своих? Считаешь, что ты в их смерти виноват?
Глупо спрашивать — как она догадалась? Случай с тройным самоубийством известен, а уж если женщина не в первый раз заприметила на кладбище человека, у которого здесь нет ни друзей, ни родственников — все очевидно.
— Сложно сказать, — пожал я плечами. — Вроде, не виноват, а все равно что-то гложет. Иной раз отходит, а потом снова накатывает.
— Не знаю, что и сказать-то тебе. Сказать — не мучайся, все в руках божьих, так без толку. Все равно, как мучился, так и станешь дальше переживать. Так ведь?
— Так.
— Значит, крест у тебя такой, — вздохнула женщина. — Тебе его самому и нести, никто не поможет. Смирись, да молись, вот и все.
Спасибо, утешила. Так я и несу, а куда деваться? Я даже в жилетку никому плакаться не стану, не вижу смысла.
Мы посидели, помолчали немножко, потом тетя Нина продолжила:
— Думала — не поставить ли оградку вокруг могил, потом решила — зачем? Меня рядом с Сидорушкой похоронят, родственников нет, за могилками ухаживать некому. Да и к чему эти могилки? Здесь только прах наш земной лежит, а сами-то мы уже ТАМ пребывать станем. Сколько здесь народа лежит, под крестами-то? А тех, о ком позабыли?
Я покивал. Согласен. Вообще, уверен, что на одну обихоженную могилку приходится с десяток заброшенных. Да какой там десяток! Сотни, если не тысячи!
— А я Ваня, завещание составила. Дом свой решила тебе оставить. Думала — даже и говорить не стану, после смерти узнаешь, но вот, не удержалась.
— Дом? Мне? — вытаращился я на женщину с изумлением. — Почему мне?
— Я ж говорю — родственников у меня нет, помру, а дом куда дену? Подумала — надо бы хорошему человеку оставить, поэтому и решила — пусть он тебе достанется. Я уже у нотариуса была, все написала — Ивану Александровичу Чернавскому. Но тебе только стены останутся, да печка. Мебель, одежду — все продать, да в Воскресенский собор, на помин души. И моей, и Сидорушки, и Степочки с Ксюшей.
От удивления, едва не уронил фуражку, которая так и лежала на коленях.
— Теть Нина, а что мне с твои домом-то делать? — перешел я на ты. — У меня свой имеется. А еще, меня могут перевести куда-нибудь. Тогда и свой придется продавать.
— Тебе не нужен, сестренке названной отдашь, — решительно заявила тетушка. — Дом у меня хороший, крепкий, на каменном фундаменте. Тебе все равно свою Анечку замуж выдавать придется. Знаю — ты человек не бедный, да и родители богатые, на приданое не поскупитесь. А дом, он лишним никогда не будет. Сестренка с мужем хоть жить там сможет, а хоть и продать. Двести рублей — это тебе не баран начихал.
