Бедная Лиза - АНОНИМYС
– Понятно, – сказал Загорский. – А когда он вышел, вы вставили замок обратно?
– Нет, не вставлял. Я как подумал: ручки все равно нет, замок сломан. А если еще кому понадобится выйти? Потому решил пока оставить, как есть, чтобы потом плотник наш, Филипп, установил уже все, как положено…
Нестор Васильевич кивнул. А что нес человек, которому мсье Форту открыл дверь?
Форту на миг задумался.
– Что нес-то? Ваша правда, что-то нес. Я, признаться, не разглядел, большое что-то, квадратное, тяжелое, видно было, с натугой несет. Он сверху блузу рабочую накинул, вот и не разобрать было.
– Может быть, это была картина? – подсказал Нестор Васильевич.
Водопроводчик развел руками: наверняка картина. Тут все время картины носят туда и сюда, это же музей, так что удивляться нечего.
Загорский снова кивнул. А не может ли мсье Форту описать человека, который нес картину?
Форту неожиданно замялся. Трудновато будет. Господин-то этот недоволен очень был, что ручки нет и выйти нельзя, на самого Форту даже и не смотрел, только в дверь уставился и бурчал чего-то. Вышло, что почти все время Форту ему в спину смотрел, а со спины-то и не разберешь особенно ничего. Так что сказать ему и нечего насчет того, как тот господин выглядел.
Загорский, услышав такое, только крякнул. Вид у него был обескураженный. Водопроводчик неловко переминался на месте, Сальмон с любопытством разглядывал Загорского, Ганцзалин сохранял на лице полную невозмутимость.
Отпустив мсье Форту, Нестор Васильевич повернулся к своим спутникам.
– Что ж, – сказал он, – похоже, без господина префекта нам в этом деле все-таки не обойтись.
Глава четвертая
Маленький человек с большой дубинкой
Луи Жан-Батист Лепэн не претендовал, конечно, на лавры Наполеона Бонапарта или, скажем, Людовика XIV, однако в истории французского государства был фигурой далеко не последней. Во время франко-прусской войны он служил в чине сержант-майора и снискал всеобщее уважение как служака не только храбрый, что иногда встречается среди военных, но и к тому же изобретательный, что в армии бывает гораздо реже.
Уйдя с военной службы, Лепэн занялся административной работой. Неуклонно поднимаясь по карьерной лестнице, к сорока семи годам он сделался префектом полиции Сены – департамента, в который входил в том числе и Париж. Париж в те времена был ареной яростной социальной борьбы, чреватой очередной революцией, которые так любят свободолюбивые галлы. Однако революции не вышло, и не в последнюю очередь по вине господина префекта. За жестокость и изобретательность в подавлении беспорядков он получил прозвище «маленький человек с большой дубинкой». Против прозвища этого он совершенно не возражал, в первую очередь потому, что оно необычайно интриговало дам.
Несмотря на несколько деспотическую репутацию, Лепэн со временем сделался настоящим реформатором французской полиции, в частности, он активно внедрял в работу детективов новые методы криминалистики, в том числе и дактилоскопию. В 1897 году Жан-Батист стал генерал-губернатором Алжира, однако на должности пробыл совсем недолго: Франции снова потребовались его таланты усмирителя беспорядков. Он вернулся в Париж, где, как говорили его поклонники, идеальным образом контролировал и умиротворял оппозицию. Противники же утверждали, что худшего душителя свободы не было во Франции со времен кардинала Мазарини.
Противники вообще возводили на Жана-Батиста много напраслины, не останавливаясь перед прямыми оскорблениями и даже клеветой. Так, например, писатель Виктор Серж, среди русских революционеров более известный как Виктор Львович Кибальчич, утверждал, что парижский префект – всего-навсего маленький, холодный, истеричный господин, широко известный своим пристрастием к морфию и эфиру.
В действительности же мсье Лепэн, как легко догадаться, не был ни холодным, ни истеричным. Это был весьма эмоциональный человек, который в нужных случаях прекрасно держал себя в руках, хотя, признаем с прискорбием, иногда был подвержен приступам неконтролируемой ярости.
Когда в августе 1911 года из Лувра была похищена «Джоконда», Лепэн не сразу поверил этому известию. Он еще помнил, как за год до этого, в июле 1910 года, газета «Кри дю пёпль»[15] подняла ложную тревогу, сообщив, что «Джоконда» вот уже месяц как была подменена копией и похищена неизвестными. Однако очень скоро стало ясно, что на сей раз «Мону Лизу» действительно украли. Осознав это, префект начал действовать в свойственной ему решительной манере. Он отправил в Лувр отряд в шестьдесят полицейских, велел на неделю закрыть музей для проведения следственных действий и поручил следствие самому Альфонсу Бертильону, сиявшему на небосклоне европейской криминалистики, как полная луна сияет в ночных небесах среди множество слабосильных и тусклых звезд.
Бертильон, к несчастью, не оправдал надежд префекта. Он взялся за дело слишком уж скрупулезно, слишком уж научно и, увы, слишком неторопливо…
Тут мысли префекта были прерваны: дверь его рабочего кабинета открылась, на пороге возник секретарь. Этот вышколенный молодой человек прекрасно понимал состояние шефа по одному лишь выражению начальственной физиономии. Взаимопонимание их доходило до того, что некоторые вопросы шеф и его помощник решали, не сказав друг другу и пары слов.
Префект вопросительно поднял бровь.
– Мсье Загорский из русского посольства, – негромко произнес секретарь. – Назначено на три часа дня.
Лепэн покосился на часы, висевшие на стене. Они показывали ровно три. Русский дипломат решил продемонстрировать немецкую пунктуальность? Что ж, посмотрим, как говорят у них в России, кого нам Бог послал.
Лепэн кивнул, секретарь исчез за дверью. Спустя несколько секунд в большой, аскетично обставленный кабинет префекта, чем-то неуловимо напоминавший гигантскую келью древнехристианского отшельника, вошел высокий худощавый господин, седой, но с черными бровями и моложавым лицом. Черты этого лица были ясными, правильными и словно выбитыми в каррарском мраморе, под лучами щедрого южного солнца приобретшем легкий золотистый оттенок.
Русский дипломат остановился точно посреди кабинета и склонил голову в коротком вежливом кивке.
– Прошу садиться, – сухим каркающим голосом произнес префект.
Загорский сделал еще несколько шагов вперед и сел на стул, поставленный напротив большого, словно площадка для петанка, стола префекта. Лепэн сохранял непроницаемую физиономию, однако, глядя на русского, испытывал некоторое замешательство. Он гордился своим умением видеть человека насквозь и понимать его тайные помыслы, некоторые из которых и сам человек не осознавал до поры до времени. Но здесь он столкнулся с крепким орешком. Лицо русского дипломата не отображало ничего, словно древнеримские статуи, выкопанные среди развалин Колизея. Казалось даже, что и глаза у него были такими же белыми, как у статуй и смотрели так же слепо и без всякого
