Кэролайн Роу - Успокоительное для грешника
Настоятель ответил не настолько громко, чтобы кто-то любопытный мог его услышать, но одаренный богатым воображением писец говорил, что лицо его напоминало грозовую тучу.
— Он был недоволен, — сказал писец. — Очень недоволен таким пренебрежением. Было бы лучше, если б Его Преосвященство поднялся с постели.
— Если бы мог, — заметил Рамон де Орта, задержавшийся, чтобы послушать сообщение о встрече настоятеля и каноника. — Нехорошо упрекать человека за то, чего он не в состоянии сделать.
— Да, отец, — пробормотал писец и поспешил извиниться.
Едва дверь в кабинет епископа закрылась за доном Видалем, дверь в спальню Беренгера открылась и епископ вышел приветствовать его.
— Дон Видаль, я прошу прощения за этот маленький обман, — сказал Беренгер. — Признаюсь, я был слегка нездоров, и врач настоял, чтобы я провел несколько дней в тишине и покое.
Из спальни в кабинет проскользнул слуга с подносом соблазнительных угощений и напитков, поставил его и вышел.
Настоятель монастыря Сан-Фелиу был проницательным человеком и способным администратором — благодаря своим способностям он получил положение прокуратора провинции на то время, пока Их Величества вели войну с сардинцами — и не был чужд лжи во благо.
— Дон Беренгер, я бы советовал вам провести недельку-другую за городом, — сказал он, садясь напротив епископа. — Это убедительнее.
— Не хочется покидать сейчас город, — ответил Беренгер.
— Это понятно, Ваше Преосвященство. И думаю, нам предстоит большой разговор о том, что происходит.
— Согласен. Вас сегодня привело сюда что-нибудь конкретное?
— Дон Беренгер, кажется, ваш врач поднял волнение среди моей паствы, — сказал настоятель.
— Мой врач?
— Вчера утром приятный молодой человек, искусный перчаточник, доставил пару перчаток, которые я заказал. Говорят, он помолвлен — или близок к этому — с дочерью врача.
— Это молодой Даниель, племянник Эфраима.
— Совершенно верно. Допущенный в монастырь, он долгое время разговаривал с одним из моих монахов — даже расспрашивал его. И это встревожило остальных, вызвало много домыслов. Это неприятность, не более того, но она меня беспокоит. Он пришел от вас, дон Беренгер?
— Разумеется, нет, дон Видаль. Если б я хотел поговорить с кем-то из монастыря, то обратился бы к вам. Нам это просто устроить открыто. Я разберусь с этим.
— Благодарю вас. Меня очень беспокоит молодой брат Жуакин. Очевидно, его нужно изолировать от мира.
— Он беспокоен?
— После того как вы отправили его ко мне, телесно он выздоровел довольно быстро, но мы видим, что на душе у него сильная тревога. Он как будто бы не знает многого, в том числе и откуда появился. После терпеливых расспросов мы пришли к выводу, что, возможно, он из монастыря Сан-Льоренте неподалеку от Баги. Кажется, это название что-то ему говорит — названия других монастырей не произвели на него никакого впечатления — и ясно, что он прибыл с гор. Я немедленно послал настоятелю запрос о нем. Но ответ получил нескоро.
— Это понятно, — сказал Беренгер. — Сан-Льоренте далеко.
— Еще до того, как пришел ответ, Жуакин рассказал кое-что из своей истории одному из братьев, к которому проникся доверием, а потом наконец мне.
— Было бы интересно послушать, — сказал епископ.
— Буду по мере сил точным, — заговорил дон Видаль, — но прошу вас понять, что он молодой, немногословный человек и многое говорит не по существу. Я скажу и о том, что, по моему мнению, произошло. Истоки этой история надо искать в начале ноября прошлого года в Тауле, высоко в горах. Однажды утром, задолго до того, как солнце должно было подняться над восточными вершинами, он стоял перед маленькой церковью Святого Климента и неотрывно смотрел на дверь, испытывая в душе большую тревогу. Не сомневаюсь, что он походил на затравленного оленя, слышащего лай приближающихся собак. Он выглядит так, когда приходит в замешательство или пугается. Когда он взялся за щеколду, железо обожгло ему руку, словно было раскалено в адском пламени, и он был уверен, что вся деревня наблюдает за его странным поведением. Думаю, деревенские жители все еще лежали в постелях. Никто не собирался вставать до восхода солнца, чтобы посмотреть, как бедняга Жуакин примется за дело. Из милосердия отец Ксавьер время от времени платил ему мелкую монетку — видимо, когда в церковном ящике для денег оказывался небольшой избыток, — чтобы он ежедневно подметал церковь, потому что старый, больной ризничий мог выполнять только самую легкую работу.
Кстати, подметание церкви было его единственной работой, если не считать присмотра за козами матери, которые не нуждались в нем. Одному из братьев он сказал, что остальную часть дня проводил на горных лугах, лежал в траве, смотрел на тучи, вьющиеся вокруг вершин, или просто бродил по горным склонам и лесу.
Он жил несколько лет таким образом, бедный и презираемый соседями. У него была превосходная клумба с цветами, за которыми он ухаживал; самые красивые он приносил и клал перед фреской Пресвятой Девы, но только по будним дням, когда мало кто, кроме самой Девы и священника, мог узнать о них. Похоже, что для Жуакина это была их церковь — его, отца Ксавьера и Пресвятой Девы. Я заметил, что он почти не понимает сложностей нашей веры и не стремится понять. Он знал только эту фреску и чисто подметенные камни. Они принадлежали ему.
Потом голос в голове сказал ему, что он должен войти внутрь, как всегда, рано, до появления отца Ксавьера.
Жуакин снова взялся за щеколду и на этот раз понял, что она не горячая, а ледяная от утреннего холода. Вошел в церковь, и его окутала привычная темнота. «Делай, что я велел тебе, — произнес тот же голос. — Если будешь помнить, что я сказал, с тобой ничего не случится».
Жуакин уставился на яркую, искусно выполненную фреску за алтарем. Написанные на стене лица святых, которые были его силой, его друзьями, его утешением, сурово смотрели сверху вниз. Пресвятая Дева, державшая в покрытой вуалью руке священную чашу, уже не улыбалась мягко. Когда стало светлее, ему показалось, что она предостерегающе покачивает головой. Потом голос в голове заглушил его мысли. «Ты должен сделать это сегодня, — произнес голос, — или на всю жизнь останешься жалким и презираемым».
Жуакин закрыл глаза ладонями и отвернулся от фрески, подумав, что будет легче, если не видеть лиц святых. Подошел к деревянному шкафу, спрятанному за гобеленом, и, достав из-под одежды напильник, стал отдирать замочные петли из мягкого железа. Когда они отошли, Жуакин с помощью напильника открыл дверь шкафа.
В маленьком шкафу находилось несколько алтарных сосудов, которыми редко пользовались. Жуакин взял потемневшую, побитую серебряную чашу, очень простую по форме — так он мне говорил, сам я ее не видел, — лежавшую за остальными сосудами, и сунул ее под одежду. Бросил напильник и повернулся к двери. Металл лязгнул о каменный пол. Я рассказываю вам так подробно из-за того, что, по его словам, произошло вслед за этим.
В пустой церкви громко зазвучал хор страдальческих голосов. «Остановись, — говорили они. — Остановись, Жуакин». Эти голоса, он был уверен, звучали не в его голове. Они шли от стен позади него; это были голоса его святых, взывавших к нему, говоривших, что он совершил невыразимое зло.
Жуакин распахнул дверь. И, выйдя из церкви, пустился бежать.
— Он рассказал вам все это? — спросил Беренгер.
— Да. Не за один раз и не именно такими словами, но я передаю вам то, что слышал от самого Жуакина.
Дон Видаль отпил немного вина и продолжал:
— Когда он пришел на место встречи, солнце уже поднялось высоко. Человек с этим голосом — Жуакин называл его так — ждал его там, с улыбкой на лице лежа на солнце в лощинке.
Жуакин полез под одежду и достал чашу. Сказал: «Вот она», — бросил ее ему и пошел дальше.
Тот человек крикнул, чтобы он подождал, сказал: «Это тебе», — и бросил Жуакину небольшой кожаный кошелек. Кошелек ударился о его спину и упал на землю.
— За риск. Когда продам чашу, поделим выручку.
— Не нужны мне ваши деньги, — ответил Жуакин. Оставил кошелек на земле и продолжил свой путь.
Настоятель умолк.
— Значит, чаша была похищена из Тауля, — сказал Беренгер.
— Он очень страдает из-за своего поступка, — сказал дон Видаль.
— Ему не следовало этого делать, — сказал епископ. — А уж раз сделал, нужно было вернуть чашу на место, не отдавать ее сообщнику. Больше он вам ничего не рассказывал?
— Сказал, что больше ничего не помнит. Возможно, сообщник ударил его по голове.
— Не исключено. Получали вы какие-нибудь интересные сообщения из Сан-Льоренте?
— Да. Настоятель монастыря написал, что у них пропал монах по имени брат Виталис, примерно сорока лет, среднего роста, с седыми волосами. Голубоглазый, круглолицый. Определенно не брат Жуакин.
