Вячеслав Денисов - Огненный плен
– В окно, быстро, – я показал женщине на пустой проем. – Мазурин – следом. Примешь дохлого ганса, потом вот этого, немого.
Они зашевелились. Я был единственным сейчас, кто поступал непонятно, но уверенно. Остальным это всегда придает сил. Сколько операций я провел, действуя непонятно для многих, но уверенно, не вызывая вопросов и видя лишь молчаливое повиновение…
Девчонка выбралась из окна вслед за Мазуриным, следом немец, совершенно уже одуревший и не могущий кричать из-за травмы связок, протолкнул своего сослуживца.
– Ты понесешь его в лес на себе, если не хочешь умереть, – прошипел я немцу.
Безостановочно сплевывая сукровицу, он посмотрел на меня осмысленно и кивнул. Наверное, ему было странно слышать родную речь из уст русского.
Через минуту мы углубились в лес уже настолько, что даже при свете солнца я не мог различить окраины деревни.
– Ребенок, ребенок… – как заведенная повторяла женщина.
Я доктор. Я не психолог и тем более не бог. Кто скажет мне, кто научит, как объяснить этой женщине, что и дитя ее, и свекор, и свекровь будут сейчас убиты? Что дом ее вспыхнет, как свеча. И уже ничто не будет связывать ее с тем, кто ушел на фронт, прося беречь их ребенка, – как объяснить ей это?
– Нам нужно торопиться, – сказал я, прибавляя шаг. Немец нес своего друга легко, как пушинку. Испуг движет им. Он понесет его еще десять верст и не собьет дыхания.
К ней вдруг вернулось сознание.
– Нет, – и она стала вырываться из рук Мазурина.
– Молчи, молчи, дура… – без злобы твердил чекист, удерживая ее руки. – Нам уходить нужно, понимаешь, уходить…
Она кричала о ребенке, она воспринимала все без удивления. Ей бы спросить, зачем мы немцев не убили, а поволокли с собой, к чему этот караван. И я ответил бы ей: милая, когда фашисты взломают дверь в избу и не увидят ни тебя, ни твоих обидчиков, не обнаружат ни трупов, ни пятен крови, они впадут в такую прострацию, что им будет не до свекра твоего со свекровью, и уж точно не до твоего ребенка. Они бросятся прочесывать лес, и именно поэтому нам нужно уходить как можно быстрее.
Но стоило ли ей это объяснять? Схватив ее в охапку, Мазурин поволок ее в лес силой. Достается же бедняжке этим утром – кто ее только не таскал…
– Бегом в лес! – приказал я немцу, и он, подняв с земли дружка, закинул на себя. Здоровый кабан…
Пятнадцать минут мы так и двигались – впереди чекист нес девчонку, сзади я подгонял немца. Не знаю, какая логика управляет мной сейчас. Наверное, логика хладнокровного, циничного врача. Нужно спасти хоть кого-то. Если у меня есть возможность спасти из четырех человек того дома хоть одного, я должен пользоваться этим шансом, прекрасно понимая, что трое, и среди них грудной ребенок, – умрут.
Простит ли мне кто этот цинизм…
Я помню, сколько раз делал выбор между смертью матери и ребенка во время тяжелых родов. Сколько раз я понимал, что выжить должен только один… Но кто-то должен был выжить.
– Беги, сука, беги! – Я врезал ногой по заднице немца, он хрюкнул и едва не упал. А после сравнялся с Мазуриным и побежал рядом с ним. Спину его долбила лбом голова приятеля.
Женщина уже не кричала. Она тихо выла. Понимание страшного уже пришло к ней, притупило сознание, и теперь она была беспомощной, глупой, слабой девчонкой.
– Надо что-то придумывать, доктор, – услышал я голос чекиста. – Я же не верблюд… А здесь не пустыня. Через полчаса мы нарвемся на немцев, и тогда этот марш-бросок ничего не будет стоить!..
Он опустил женщину на землю, она тут же подошла к стволу дерева, обняла его и сползла вниз. Полная прострация без реакции на раздражители.
Покосившись на немцев, Мазурин наклонился и вытянул из моих обмоток нож.
– Иди с ней, я догоню…
Я кивнул. Сейчас будет происходить действо, которое не должно быть доступно этой женщине.
– Девочка, – я наклонился к украинке, – нам нужно идти. Пойдем, выйдем из леса, а потом я тебя посажу на попутку и ты доберешься до дома.
Естественно, она встала. Я же врач. Я знаю, что говорить.
– Пойдем, пойдем…
– А он…
– Ему нужно допросить пленных…
– А с ним…
– Нет-нет, с ним ничего не случится. У него же автомат…
Она пытается соображать. Уже хорошо.Мы спускались с ней в лощину, когда я услышал:
– Нет, нет!.. У меня двое детей… Я ничего…
Больше я ничего не слышал.
Мазурин догнал нас через пять минут. За голенищем сапога его торчала рукоять ножа, правый рукав был в свежей крови.
– Не спрашивай ни о чем.
И я не спросил.
Я не знаю, как выглядел этот лес прежде. Наверное, именно эти пейзажи, которым придавали особый колорит прыгающие по стеблям кузнечики, щебетанье птиц и дуновение ветерка, трогающего ветви, вдохновляли Шишкина и Васнецова. Благолепие, еще не изувеченное цивилизацией. Здесь занимались любовью убежавшие в ночь цветения папоротника парубки с дивчинами, быть может, даже сам Гоголь бывал здесь, да за минованием надобности не описал этот лес. Я не знаю, какие ощущения это место дарило оказавшимся в нем людям. Сейчас же, слыша раскаты грома, с погодой не связанные, и пытаясь услышать голос хотя бы одной птицы, я чувствовал непреоборимую неприязнь к этому краю. Не побывав здесь до немцев, я пришел сюда, когда немцы здесь появились. Одновременно с моим прибытием. И сразу все стало ненавистно. Наверное, мне нужно было пожить здесь хотя бы месяц, чтобы понять разницу между уманским лесом тогда и сейчас.
Женщина совершенно выбилась из сил. Ее обувь осталась в доме, и она ступала по сучьям босыми ногами. Но что была эта боль по сравнению с той, что жила сейчас в ее сердце? С сухими глазами она плакала, без звука рыдала. Постоянно меняющаяся обстановка не позволяла ей расслабиться хоть на минуту и по-женски ощутить горе, на нее навалившееся.
– Ты говоришь по-русски совсем без акцента. Не «шокаешь» и не «якаешь», – заметил я, трогая девчонку за руку.
– Это потому, что я не местная, – сказала она почти шепотом. – Я вышла замуж и переехала сюда. Из-под Тамбова я…
– Вот как, – не удивился я. Что говорить – у меня в последнее время были куда более веские причины для удивления. – А я-то думал, ты нам подскажешь, где ближайший населенный пункт.
Она подвернула разорванную юбку, чуть подняла и переступила через дерево.
– Что тут подсказывать, – шепнула она, – мы из Ковеца… – она заплакала, снова без слез. – Справа осталась Гереженивка… Взяли бы правее, туда бы и угодили.
– Нам не нужно угождать в населенные пункты, – отозвался Мазурин, слушающий наш разговор.
– Слева от нас Доброводы, мы в двух километрах от села…
Я повернул голову налево. Судя по клубам черного дыма, поднимающимся над лесом, там нам тоже делать было нечего.
– Куда мы сейчас идем, девочка? – спросил я.
– Откуда я знаю, куда мы идем…
– Хорошо, – я подумал, что мне следует принимать во внимание ее состояние, – если мы продолжим идти так, как идем сейчас, куда мы выйдем?
– На Вишнополь выйдем, – подумав, ответила она. – Это километров семнадцать.
– Мать честная, – выдавил Мазурин. – А вокруг все – лес?
– Нет, зачем же лес… поля. Дорогу перейдем…
– Дорога грунтовая? – уточнил я.
– Нет, проселочная… асфальтовая…
Покачав головой, я поправил на плече автомат.
– Что? – увидев мои сомнения, рявкнул Мазурин.
– Если дорога асфальтовая, они на нее уже вышли и сейчас курсируют по ней. Населенные пункты слева и справа дымят, а впереди запруженная немцами дорога. Находясь в окружении, мы угодили еще в одно. Капитан, вам не кажется, что пора провести, как называют ее командиры, а не мы с вами, рекогносцировку?
– У тебя есть родственники и знакомые поблизости?
Она кивнула. Вот черт!
– Где?
– В Гереженивке брат двоюродный…
Я взглянул на Мазурина.
– Капитан, как тебя зовут?
Чекист посмотрел на меня долгим взглядом.
– Евгением. Спасибо, что спросил. Главное, вовремя.
– Самое время. Перед тем как помереть, лучше все-таки знать имена друг друга. Мы идем в Гереженивку.
– Спятил? – вскричал Мазурин. – Там немцы!
– Немцы везде, если ты еще не понял. Но в Гереженивке у нас родственники. – Я наклонился и посмотрел на серое лицо девчонки. – Верно?
Этого оказалось достаточным, чтобы в ней произошли какие-то изменения. Она схватила меня за руку, глаза ее заблестели, а на щеках появился румянец. В одно мгновение. И эти слезы… Теперь все, что с ней будет происходить, она будет проецировать на оставшегося в деревне малыша. Все хорошее – со скорбью о том, что ему плохо в тот момент, когда ей хорошо. А все плохое с уверенностью в том, что ребенку, быть может, хоть чуть-чуть, да лучше…. – Брат, Тарас! Он вас спрячет и Митю привезет!.. Пойдемте скорее!..
