Питер Акройд - Хоксмур
— Ты как, доволен?
— Был доволен, а теперь недоволен. — И он улегся к ней спиной.
Нед со вздохом тоже устроился в углу. Засунув руку в правый карман своего вместительного пальто, которое носил даже в летнюю жару, он вытащил конверт, открыл его и уставился на фотографию, лежавшую внутри. Нашел ли он ее или она всегда у него была, он уже не помнил. Фотография была до того измята, что изображение на ней почти полностью стерлось; однако, если всмотреться, удавалось различить ребенка, стоящего на фоне каменной стены, и какие-то деревья справа на дальнем плане. Ребенок держал руки вытянутыми по бокам, ладонями наружу, а голову чуть наклонил влево. Выражения лица было не разобрать, но Нед пришел к выводу, что это снимок его самого в детстве.
Прозвонил колокол Лаймхаусской церкви; в это время все, кто был в доме, отплывали в сон, — внезапно снова уподобившись детям, когда те, утомленные после целого дня приключений, засыпают быстро и беззаботно. Одинокий гость, наблюдая за спящими, мог бы задуматься о том, как они дошли до такого состояния, и порассуждать о каждом этапе пути, который к этому привел. Когда он впервые стал бормотать себе под нос, сам того не замечая? Когда она впервые начала сторониться других и прятаться в тень? Когда все они поняли, что какие бы то ни было надежды — глупость, что жизнь — лишь испытание, которое приходится терпеть? Тот, кто бродяжничает, всегда является объектом подозрения, а порой и страха; четверо людей, собравшихся в этом доме у церкви, попали в то место, если не сказать — в то время, откуда не возвращаются. Молодой человек, склонявшийся прежде над огнем, всю жизнь провел в разных учреждениях: сиротский приют, колония для несовершеннолетних нарушителей, наконец, тюрьма; старуха, по-прежнему сжимавшая в руке коричневую бутылку, была алкоголичкой, много лет назад бросившей мужа и двоих детей; старик пустился бродяжничать после гибели жены при пожаре, который он, как сам тогда считал, мог предотвратить. А что же Нед, бормочущий теперь во сне?
Когда-то он работал типографщиком в Бристоле, в небольшой компании, которая специализировалась на производстве разнообразных канцтоваров. Работа ему нравилась, но по характеру он был робок и с трудом заставлял себя разговаривать с коллегами. Когда ему все-таки приходилось говорить с ними по делу, он в ходе беседы часто смотрел на свои руки или опускал глаза на пол. Так же он вел себя и в детстве. Воспитывали его пожилые родители, с которыми, как он считал, у него было мало общего, и он редко поверял им свои тайны — лишь плакал, упав на постель, а они беспомощно смотрели на него. В играх в школьном дворе он не участвовал и держался подальше от остальных, словно опасаясь увечья, так что про него говорили: «застенчивый мальчик». Теперь же его товарищи по работе жалели его, хоть и старались этого не показывать, и обычно устраивали так, чтобы ему доставались задания, позволявшие ему работать в одиночку. Тогда запах типографской краски и равномерный ритм пресса давали ему своего рода покой — тот самый покой, который он испытывал, приходя рано, в час, когда можно было побыть одному, увидеть, как утренний свет просачивается в мастерскую, услышать, как звук его собственных шагов эхом разносится по старому каменному зданию. В такие моменты он забывал и себя, и, как следствие, других, пока те не повышали голос в споре или в приветствии, — тогда он опять съеживался и замыкался в себе. Иной раз, стоя чуть в стороне, он пытался смеяться их шуткам, но, когда они говорили о сексе, ему делалось не по себе, и он замолкал. Это казалось ему чем-то пугающим — он до сих пор помнил, как девочки в школьном дворе то и дело распевали:
Поцелуй меня, дружок,Посажу тебя в мешок.Поцелуй меня, храбрец,Вмиг придет тебе конец.
А когда сам думал о сексе, то представлял себе процесс, способный разорвать его на куски. Из прочитанного в детстве он знал, что, если забежать в лес, там его будет поджидать некое существо.
После работы он обычно быстро уходил и, оставив позади бристольские улицы, возвращался к себе домой, к узкой кровати и надтреснутому зеркалу. Комната была захламлена родительской мебелью, которая, как ему казалось, пахла пылью и смертью и не представляла совершенно никакого интереса, если не считать разнообразных предметов, поблескивавших на каминной полке. Он был коллекционером, по выходным обшаривал тропинки и поля в поисках старых монет и прочих древностей; предметы, которые он обнаруживал, ценности не представляли, но притягивали его как что-то забытое, выброшенное. Недавно он, к примеру, нашел старый сферический компас, который поместил в центр своей коллекции. По вечерам он глядел на эту вещь, представляя себе тех, кто в другие времена пользовался ею, чтобы отыскать дорогу.
Так он жил до двадцати трех лет, пока однажды мартовским вечером не согласился пойти с приятелями из мастерской в местный паб. Весь тот день он не мог сосредоточиться на работе — его охватило непонятное возбуждение, особое, пусть ни на что не направленное; в горле у него было сухо, желудок схватывало судорогами, речь путалась. Придя в бар, он захотел выпить пива, быстро, очень быстро; на миг собственное тело представилось ему в образе пламени.
— Ты что будешь? Ты что будешь? — окликал он остальных, глядевших на него в изумлении.
А его переполняли товарищеские чувства; ожидая, пока ему нальют, он увидел брошенный стакан, в котором еще оставалось немного виски, и потихоньку допил, а после обернулся к друзьям с широкой ухмылкой.
Чем больше он пил в тот вечер, тем больше разговаривал; о чем бы ни зашла речь, он все воспринимал чрезвычайно серьезно и постоянно перебивал чужие беседы.
— Дайте я объясню, — говорил он. — Можно мне хоть раз свое мнение высказать?
Некоторые мысли и фразы, которые он до сих пор держал при себе, теперь приобрели настоящую значимость, и он, пораженный, выкрикивал их, уже предчувствуя, пусть неясно, те недоверие и ужас, что испытает потом, вспоминая, как вел себя. Однако сейчас, когда он вот-вот должен был произвести яркое впечатление на других, это было не важно; необходимость высказаться стала еще отчаяннее, когда он перестал различать их лица. Теперь вместо лиц его окружали луны, и он, покинув собственное тело, завыл на них откуда-то издалека.
— Что я тут с вами делаю, — говорил он, — что я вам это рассказываю? Я деньги крал. Крал на работе — знаете, когда она зарплату по конвертам раскладывает. Много украл, а они так и не заметили. Ни разу. Я же в тюрьме раз сидел за кражу — вы что, не знали? — Он огляделся, словно затравленный. — Там ужас что творится, в камере. Да что я вообще тут с вами делаю? Я же вор в законе.
Он ухватил стакан, но тот выскользнул из его пальцев и разбился, стукнувшись о пол; потом, не видя ничего вокруг, он поднялся со стула, и его качнуло к двери.
Стояло раннее утро, когда он проснулся, полностью одетый, на своей кровати, и обнаружил, что неотрывно смотрит в потолок, вытянув руки по бокам. Поначалу он был совершенно спокоен — серый свет, аккуратными квадратами подбиравшийся к нему от окна, возносил его к небу, — но потом на него налетели воспоминания о прошлом вечере, и он вскочил с кровати, дико озираясь по сторонам. Пытаясь вспомнить все события по порядку, он кусал правую руку, но видел один лишь собственный образ: кроваво-красный, лицо искажено яростью, тело шатается из стороны в сторону, а голос громче обычного — ему казалось, будто все это время он просидел в одиночестве в затемненной комнате. Сосредоточившись на этой тьме, он сумел выхватить лица остальных, но на них была печать ужаса или отвращения. И тут он вспомнил свои рассказы про кражу, про тюрьму. Он поднялся и взглянул в зеркало, впервые заметив, что между бровями у него растут два длинных волоса. Потом его стошнило в раковину. Кто это был — тот, что говорил прошлым вечером?
Он ходил повсюду кругами; запах старой мебели внезапно сделался очень отчетливым. В руке его оказалась газета, он начал ее читать, уделяя особое внимание заголовкам, которые словно наплывали на него, так что теперь его лоб охватывала полоса черного шрифта. Он свернулся на кровати, обняв колени, и тут на него опустился новый кошмар: те, кто слышал его прошлым вечером, должны будут сообщить о его краже, и тогда его работодатель позвонит в полицию. Он представлял себе, как полицейский в участке отвечает на звонок; как его имя и адрес произносят вслух; как он смотрит на пол, когда его уводят; как на скамье подсудимых он вынужден отвечать на вопросы о себе, и вот он уже в камере, его тело больше не подвластно ему. Уставившись в окно на пробегающие облака, он подумал: следует написать на работу, разъяснить, что был пьян, и сознаться, что выдумал историю с кражей; но кто ему поверит? Не зря же молвят, что истина в вине, — может, он и вправду отсидевший вор. Он стал напевать:
