Убийство в доме свиданий - Сергей Васильевич Карпущенко
— Ну снимайте же свое пальто! — как-то ласково, совсем по-хозяйски мило предложила девица, уже стащившая с себя жакет и снявшая боа и шляпу. — Вешалка у дверей.
Выжигин покорно повиновался, а девица сразу же принялась разбирать постель, и каждое движение ее было уверенным, каким-то отточенным, но не деловитым и не вульгарным.
— Как тебя зовут? — решил спросить Выжигин, потому что был уверен в том, что именно с этого следует начать разговор. Еще он успел упрекнуть себя за то, что не заметил, как хозяйка комнаты стала готовить постель, иначе бы он в самом начале прервал это занятие — постель ему была не нужна.
— Оля я, — просто ответила девушка. — А вас как звать?
Желая отгородиться от всей этой чуждой ему, отвратительной жизни, Выжигин сказал:
— Иваном.
Он тотчас покраснел за свою ложь — в этом было так много трусости, и был рад, что неяркий свет лампы скрыл его смущение. А постель между тем была готова. Выжигин искоса посмотрел на нее — на удивление свежие наволочки на подушках, отброшенное немного одеяло с пододеяльником позволяло видеть край простыни, тоже как будто чистой.
— И давно ты этим живешь, Оля? — спросил он вдруг неожиданно для себя, с трудом освобождая свое воображение от картины погруженности в эту привлекательную, манящую постель.
— А год всего, — очень просто ответила Оля, начиная расстегивать крючки на платье.
— Как же случилось… это? — спросил Выжигин, понимая, что спрашивает абсолютную гадость и глупость, кроме того, заранее осознавая, что про это он никогда не получит исчерпывающий ответ.
— А полюбила я человека одного хорошего, студента, а он возьми через полгода и помре от чахотки. Я же от него столько ласки получала, что уж и жить без мужчины не могла. Родители мою любовь к мужчинам заметили, побили, а потом и совсем прогнали. А жить-то как?
— Замуж бы вышла. Была бы тебе за мужем ласка, — наставительно сказал Выжигин, снова понимая, что каждое слово его — неправда.
Он приглядывался к Ольге, уже стоявшей без платья, в одной рубашке. Волосы ее, рыжеватые, с красно-медным отливом, волнами растеклись по плечам. Катя стриглась коротко, по-курсистски, но чем дольше вглядывался Степан Андреевич в черты лица, в линии тела Ольги, тем сильнее ощущал в себе тягу к этой столь похожей на его возлюбленную девушке. Он уже познал Катю полгода назад, и ее девичья холодность сильно уколола его тогда. Здесь же, рядом с этой горячей, откровенно влюбленной в мужчин женщиной, он ощущал себя тем нужным для нее существом, которое она сумеет отблагодарить. А Катя не благодарила его…
— А кто ж меня замуж возьмет? — стаскивая с себя рубашку и ежась при этом от прохлады, сказала Ольга. — Да мне и не надо. Вон сколько мужчин красивых у меня есть, ещё и три рубля, а то и пять дать могут. А муж разве так меня любить станет? Да через месяц медовый уж и разлюбит. А ты что же не раздеваешься, Ваня? Или ты сюда болты болтать пришел?
И она тихо засмеялась, уже натянув одеяло до подбородка. Выжигин посидел, подумал и стал снимать свой шевиотовый пиджак.
На улицу он выходил через час, и осенняя прохлада ощущались им сейчас особенно остро, после жарких и бесстыдно-откровенных объятий Ольги. Он знал, что эта женщина была близка до него со многими мужчинами, но теперь Выжигин не ощущал себя кадетом, его не тошнило, и только странное противоречивое чувство наполняло все его уставшее и размягченное тело. Мозг его, как и прежде, ненавидел продажность и ложь, а плоть вспоминала продажное тело с благодарностью и негой. То мозг хотелось вырвать и бросить на мокрый булыжник улицы, то возникало желание кинуться под несущуюся с грохотом пролетку, чтобы искромсали копыта и колеса это грешное тело, не желавшее забыть купленную за три рубля любовь.
Его две комнаты, просторные и светлые, собственно, и не были настоящей квартирой, а являлись частью огромной квартиры, сдаваемой внаем. Платил он за них двадцать рублей в месяц, получая от хозяйки при этом еще обед. Пять лет назад один за другим умерли его родители, и после их смерти молодой гвардеец с огорчением узнал, что дела отца, жившего плодами новгородского поместья, расстроены настолько, что для расчета с заимодавцами Пришлось продать собственный дом на Большой Морской, а потом и именье. Оставались кое-какие процентные бумаги, тысяч на пятьдесят, они-то и позволили Вы-жигину служить в блестящем и дорогом Преображенском полку. Теперь и бумаг не было, не было и полка, а поэтому семьсот пятьдесят рублей в год тоже представлялись Выжиги ну хорошими деньгами. Правда, Сомский пару раз намекал ему, что уже пометил его имя в завещании, но Степан Андреевич совсем не придавал этому какого-то значения. Была еще Катя с хорошим приданым, но Выжигин был уверен, что ее родители теперь, когда он стал сыщиком, ни за что не отдадут за него свою единственную дочь.
Дома он сразу набросился на еду, заботливо укрытую кухаркой толстым сукном. Щи и бараньи котлеты никогда еще прежде не казались ему такими вкусными, и, закончив с трапезой, Выжигин кинулся на диван и мгновенно уснул. Катя ли, Ольга ли ласкались во сне к нему, он не знал, но видение мигом исчезло, когда в черную тьму забытья проник отчаянно громкий барабанный звук, так памятный ему с военной службы. Барабанщик играл «сбор», и все внутри Выжигина напряглось, ожидая команду ротного.
— Степан Андреич! Степан Андреич! — протиснулось наконец в сознание что-то уж очень явственное, реальное, совмещенное со стуком в дверь.
Так и не придя в себя, в полудреме, Выжигин пошел отворять, зажег у дверей электрическую лампочку. Отворил — у порога стоял неизвестный ему человек с противными усиками, точно прилепленными шутки ради к его плутоватой кошачьей физии.
— Да кто вы? Что вам угодно, сударь? Будить…
— Махоркин я, агент отделения вашего! — зашептал человечек, будто агентам только и следовало шептать, а не говорить. — Господин начальник требуют приезда вашего! Казенных лошадей даже запрячь велели! Собирайтесь, батюшка! Очень уж взволнованы господин начальник!
Что-то прозвенело в сознании Выжигина, давая какой-то неясный сигнал, и Степан Андреевич стал натягивать пальто.
Начальник отделения, несмотря на поздний час — около полуночи, — был в своем кабинете. Заложив руки за спину, он не ходил, а бегал по комнате, иногда останавливаясь и принимаясь тереть
