Золотое пепелище - Валерий Георгиевич Шарапов
– Что же? – поинтересовался Чередников, почему-то свято уверенный, что Генка-всезнайка немедленно ему ответит.
Но тот предложил:
– А поехали посмотрим. Я не прочь. Давно в Ленинграде был?
– Давно, на эти белые ночи, – не подумав, брякнул Шурик и тотчас прикусил язык.
– Тогда и сиди дома, – съязвил Гоманов, но тотчас сжалился: – Ладно, не плачь. Что у тебя там по книжке, все понятно? Только один этот телефон?
– Ну, в целом…
Однако Генка, перед которым уже маячили Адмиралтейский шпиль, «Аврора», Медный всадник, бескрайняя Нева и кто знает еще что, не стал дожидаться окончания, а бросив:
– Надо Филатычу доложиться. Тут сиди, – ушел.
Чередников поднялся, потер натруженные уши, прошелся по кабинету, помахал руками на манер производственной гимнастики. Открыл бутылку нарзана, уселся на подоконник. Все-таки жарко в Москве летом, душно, не то что в Зеленограде. Никак не привыкнуть к этой пыли и шуму. Во дворе Петровки какие-то девицы толпились, платьица в талию, каблучки тоненькие, и что-то важно втолковывала им Галка Таушева, самая красивая из всех возможных красавиц. И тотчас почему-то повеяло свежестью, прохладой, точно от ее серого морозного взгляда.
«Просто поливалка проехала по бульвару. Тьфу, отставить», – строго приказал он сам себе и, гордясь своей дисциплинированностью, снова обратился к списку телефонов.
Надо было бы как-то исправлять ситуацию, ведь он душой покривил, уверив Гоманова в том, что с другими все понятно.
Была в списке, который он должен был отработать, еще строчка, по-прежнему неясная. Конечно, при желании можно было бы отбрехаться, поскольку номер телефона был старательно, с сильным нажимом замаран химическим карандашом.
Вот был отличный повод сгонять на поклон к Таушевой, нижайше просить помощи и содействия в расшифровке этой страшной тайны, но сдержался: вооружившись лупой и терпением, через какое-то время Саша почти готов был поклясться, что этот номер телефона принадлежит Вале, номер К 3-86-23. Он звякнул по этому номеру и как раз с тупой добросовестностью слушал гудки, когда вернулся Гоманов.
– Шурик, пляши. Выбил командировку аж на целый день, выезжаем завтра.
Смолчать в данном случае было бы верхом коварства, и Саша решился:
– Гена, это не все еще, не дозвонился я до одного… – выложил все, приготовился к потоку площадной брани.
Однако Гоманов, вопреки ожиданиям, не разорался. До того красноречиво молчал Гоманов, что Шурика передернуло.
То ли стих на него умный напал, то ли о чем-то переговорено было в кабинете руководства, но он, всего-то старлей, взирал с милой, понимающей улыбкой, с теплотой в глазах, как на многообещающего, но старательного недоумка. Он, Генка, знает, что перед ним именно недоразвитый, который и сам понимает свою ущербность, испытывая при этом надлежащий уровень нервозности и неуверенности. В его цыганских глазищах терпение, всепрощение, готовность к самопожертвованию – что ж, придется помогать, поддерживать, втолковывать, делиться ценными знаниями, жемчужинами опыта. Это ведь будущее советского правопорядка перед ним, и другого не будет. Придется выращивать то, что есть…
Заложив за голову длинные не по росту, жилистые руки, Генка потянулся, как кот, и заговорил, глядя в потолок:
– Ничего страшного, товарищ! Новичок в вашем положении может быть несколько неорганизован, не всегда понимает, как работает коллектив. Но вы не отчаивайтесь. Пытайтесь эволюционировать из зародыша в человека. Шурик! Надо работать постепенно, поступательно… или как там? Ты ж с высшим образованием?
– Да, а ты?..
– Философию не прогуливал? – уточнил Гоманов, проигнорировав вопрос.
– «Отл.» у меня.
– Вот и давай действовать диалектически. Для начала отправляйся собирать вещи, только много не тащи, сидеть нам некогда будет. Надо поспеть отыскать эту двадцатку и этого Вячеслава Игнатьевича.
– Гена, в книжке записан не Вячеслав, а Валаам, к тому же «о».
Гоманов нетерпеливо прервал:
– Ну кто их, этих сектантов, знает. Может, он по паспорту Вячеслав, а по-ихнему сакральному – очень даже Валаам. «Тучи над Борском» видал?
– Не досмотрел, – признался Шурик.
– А зря. Программное, можно сказать, произведение. В общем, поезжай домой, собирайся, встречаемся на вокзале.
…На последней электричке Саша отчалил от Ленинградского вокзала. День был долгий, бестолковый, но все-таки неплохо все получилось: и к маме наведаться сумел, и вещи собрать. Как ни старался вести себя тихо, все-таки разбудил, а скорее всего, мама и не спала. По крайней мере, выслушав сбивчивый, невнятный доклад, она поняла все очень быстро и правильно. И спросила по сути, прочитав чередниковские трусливые мыслишки, стыдливо загнанные в самый темный, никому не ведомый угол:
– Может, все-таки вернуться в адвокатуру? Чем ты занимаешься целыми днями, как это соотносится с твоим образованием? Развиваешься ли ты – нет и нет. Леонид Моисеевич как-то наведывался, спрашивал, как дела, успехи – ведь и сказать-то нечего.
– Какое дело Моисеичу до моих дел? – проворчал Чередников, пожирая мамины бесподобные котлеты по-киевски.
– Он к тебе очень хорошо относится. Считает тебя перспективным правоведом. Беспокоится, как бы не пропали твои таланты… вот так, за здорово живешь.
Саша, вспомнив красноречивую, немногословную речь Гоманова, внушительно начал:
– Мамочка, привыкни, пожалуйста, к мысли о том, что я выбрал свой путь. Уж не маленький и даже работаю в МУРе…
Но маму на эти театральные эффекты не купишь. Она, вздохнув, закруглила дискуссию и снова спросила прямо и по сути:
– Красивая она?
– Очень, – чистосердечно признал он, плюнув на конспирацию и понимая, что мама все равно все поймет.
– И командир хороший? И товарищи?
– Хорошие все. А начальник – не то что начальник, он ненамного меня старше. Но гораздо, гораздо умнее…
– Что, завидно? – с сочувствием спросила мама.
– Не то слово. У него и образования-то, думаю, что никакого. Может, и в самом деле ты права: пока не поздно, пока не опозорился, не вернуться ли к Моисеичу…
И тут мама Вера Владимировна снова удивила. Вот ведь знает ее всю свою жизнь, а она все как книга непрочитанная.
– Возвращаться куда бы то ни было надо с триумфом,
