А. Веста - Язычник

Уставившись в правый зрачок бригадира, я стиснул пальцами его загривок и прошипел в дремучее ухо:

— Стоять, шныряла, жабры порву. Ну что, жлобина, сам кодляк застроишь или каждому отдельно дымоход прочистить? Шевели рогами, животное, сумеешь до сознания довести или помочь? Еще раз попа кинешь — заживо сгниешь…

— Понял, понял, командир, все будет в ажуре, — бормотал «старшой», оползая на пол. Ошалелые строители расступились, давая мне дорогу. Было слышно, как корчится в припадке бригадир, уверенный, что его «сглазили». Порча, и вправду, оружие «самонаводящееся», и оттого особенно опасное. Мой подарок не был столь драгоценен, как перстень Денис, но, думаю, в хозяйстве он сгодится.

На прощание черный стражник уже вполне по-приятельски помахал мне хвостом.

— Скажите, матушка, а как зовут святого с собачьей головой?

— Это может быть только святой Христофор.

— Но почему он в зверином обличье? След Египта?

Матушка перекрестилась и с некоторой неохотой созналась:

— Да, очень древний канон. В древности монахи-отшельники искали спасения в египетских пустынях. Они ютились в заброшенных гробницах. На западных стенах погребальных камер обычно помещали изображения загробного мира. Человек с песьей головой перевозил в ладье душу умершего.

— Но при чем же здесь христианство?

— Добрый кормчий перевез Христа через реку во время его «сошествия во ад». В православии это Духов день.

— Но почему у святого голова животного? — бестактно допытывался я.

— Святой Христофор попросил придать ему звериный образ, для более успешной проповеди среди язычников.

Матушка перекрестилась, боязливо оглядываясь, и я понял, что проявил «рвение не по разуму».

— В Бельгии есть обычай, — попыталась замять неловкость Диона, — держать на речных корабликах и катерах черных собак. Они небольшие, остроносые, чуткие. Эта порода зовется Шипперке. По-русски это все равно, что «корабельщик», или «маленький капитан». Странное совпадение… Лодка, черный пес, река…

На прощание я попросил матушку найти для меня образ святого Христофора.

Весь обратный путь Денис была печальной и молчаливой. Тропинка петляла между соснами. Я почтительно подставлял ей руку, когда она спускалась к заливу по крутым песчаным склонам. На этот раз на ее руке не было перчаток, и ее живое тепло проливалось в меня сладкой отравой.

Я карабкался за ней по кручам, и думал о том, что святой Христофор, столь опрометчиво выбранный мной в покровители, по странному закону совпадений, оказался проводником в Царство мертвых. И писали его по жуткому, полузабытому канону «мистерий пирамид».

Египетский Анубис и греческий старец Харон служили перевозчиками мертвых. Но иногда они возили и живых. Похоже, лодочники хорошо знали, что такое любовь, во всяком случае, Орфею, Деметре-Рее, Иштар и Инанне, потерявшим любимых, удалось их уговорить.

Черный пес — мой шаманский проводник, «страж порога». Он охраняет границу миров, не принадлежа ни одному из них. Богиня Луны Геката держала при себе целую свору яростных черных псов. Должно быть, оттого большая черная собака до сих пор считается спутником ведьмы. Мага Агриппу Неттесгеймского охраняли огромные черные псы. По другим легендам, когда Агриппа умер, он проклял их, несчастные животные с воем пронеслись через весь город и бросились в реку. Но, возможно, они просто вернулись к месту службы, на границу миров.

По фразам, вскользь оброненным Дионой, я понял, что она готовит крещение Леры. Болезнь девочки, несомненно, была душевного происхождения, и Антипыч не преминул бы назвать ее одержимостью. В ее припадках наблюдалась странная закономерность. Всякий раз при приближении батюшки к усадьбе буйство Леры приобретало опасные для окружающих размеры. Она рвала на себе одежду, ломала игрушки, кусалась, выла. В довершение всего она страдала недержанием. Все вещи ее оказывались выброшенными из шкафов и перепачканными. После припадков, обессиленная, бледная, она спала больше суток и, немного придя в себя, почти ничего не помнила.

В одну из безлунных, грозовых ночей в усадьбе случилось непоправимое. Золотистый петушок, Купидон прерий, был задушен, а несколько драгоценных яиц насквозь проколоты булавкой. Обезумевшая от страха пеструшка спаслась в вольере капибары, гигантской морской свинки. В клетке осталось множество следов босых детских ног. Мымра и Горгулья вновь прокараулили девочку, и она, вдоволь нагулявшись по ночному парку, исцарапанная и замерзшая, сама вернулась в постель.

Я был в пылу исследований, когда ко мне неслышно вошла Денис. Я ощутил ее присутствие по легкому ознобу и мужскому волнению. Признаюсь, я старался как можно реже встречаться с ней.

Стояли прощальные теплые дни, золотистые от усталого солнца, от поздней блеклой травы и вянущих листьев. На ней было легкое, почти летнее платье из светлого ситца, отделанное черным узким кружевом, маленькая шляпка из соломки и черные кружевные перчатки. Она одевалась по застывшей моде королевских дворов Европы, и за все время нашего знакомства я ни разу не видел на ней не только вульгарных джинсов, но даже брючного костюма. Ее воспитание и каста требовали спокойствия, но тусклая бледность, едва заметная дрожь и сдвинутые брови выдавали тревогу. Она молча подошла и разжала ладонь; в черной кружевной ямке лежало крохотное пестрое яичко, единственное из уцелевших.

Я взял яйцо, оно было еще теплым от ее рук, но наверняка уже остывшим, мертвым.

«Ну, сделай же что-нибудь», — молили ее глаза.

Я подумал, что Антипыч не преминул бы обложить яйцо осокой. По его мнению, эта речная трава дольше других удерживала Живу.

Я был еще ребенком, когда к Антипычу заявился бригадир лесорубов. Едва держась на ногах, он протягивал чей-то отрубленный палец, завязанный в носовой платок. Следом бригада почти трезвых трелевщиков волокла своего несчастного товарища. Он был мертвецки пьян и уже перестал оплакивать свою потерю. Антипыч погнал меня к Варяжке за осокой, и пока он готовился к «операции», палец лежал в глиняной миске переложенный свежей речной травой. Я слышал, как Антипыч заговаривал «кровяные раны», после он присадил палец на прежнее место, прикрутил льняными полосами и оставил бедолагу в избе. Недели три он отпаивал его травами и менял компрессы из листьев подорожника. Никто и не удивился, что палец прирос, правда, держался несколько кривовато, но был вполне рабочим органом.

— Диона, пусть принесут свежей осоки.

Забыв о своем ранге, Диона бросилась делать необходимые распоряжения.

Осоку доставили быстро, и пока я распечатывал новехонькое оборудование и искал препараты, пока бегал во флигель за «эликсиром», своим секретным средством, яичко живописно лежало в озерной траве.

Я заперся в лаборатории и углубился в исследования. Яйцо действительно было мертвым, что явственно показал компьютер, сделанный по аналогии с лучами Кирлиана. На экране было видна внутренняя структура яйца, крошечный скомканный большеголовый птенец и более светлая слоистая жидкость, со всех сторон окружающая его. Сияющая жизнь покинула яйцо, птенец был мертв, но его дом, похожий на космический аппарат Циолковского, был цел, и смерть еще не нанесла ему необратимых изменений.

Я погрузил яйцо в эликсир жизни, не хватало неуловимого волшебства, «дыхания Святого Духа», молитвы о возрождении, шаманских прыжков с бубном, еще какого-то усилия души, которое называют чудом. Я читал дикарское заклинание, которому меня научил Оэлен, наполовину не понимая его слов, но всем своим существом я молил духа жизни вернуться в крошечный зародыш, в птицу, дважды истребленную людьми. Через час слабый радужный венчик плясал вокруг голубого эллипса, тепло жизни расходилось волнами в такт моим заклинаниям. Крошечное сердечко внутри яйца, похожее на прозрачного головастика, ритмично шевелило хвостом.

Поздно ночью, усталый и почти счастливый, я выбрался из лаборатории. У кустов поблекших гортензий я заметил силуэт, едва различимый среди тьмы ночного парка. Женщина была одета в темное бархатное глухо застегнутое платье.

— Диона, — окликнул я. — Пойдемте, я покажу вам, что получилось.

Мы вошли в полутемную лабораторию, где, словно иллюминаторы подводной лодки, слабо светилось аварийное освещение, и склонились над аппаратом. Ее дыхание обожгло мою шею. Гибкие, сильные руки скользнули под свитер. Она прижалась щекой к моей спине, как это делают очень любящие жены. Но поцелуй напоминал жгучий укус, удар электричества. Я резко разомкнул ее руки и обернулся. Она часто дышала, тонкие ноздри дрожали, приоткрытые губы влажно блестели. Она не сводила с меня потемневших глаз, притягивая, гипнотизируя. Медленно, пуговка за пуговкой, она расстегнула глухое черное платье. Платье распалось надвое. Сияние ее кожи и теплый томящий запах оглушили меня. Удерживая у бедер скользившее платье, Диона потянулась ко мне со странной страдальческой улыбкой. Сквозь обморочное блаженство я заметил темную родинку на ее груди: перед моими глазами запрыгал похотливо вздыбленный Абадор. Я бы не удивился, окажись вся балетная свита, включая черных вспененных коней, ее любовниками. Я выдернул свои сожженные реактивами руки из ее холеных пальцев.