Дэвид Дикинсон - Смерть на Невском проспекте
— Сегодня все может перемениться. — Де Шассирон, очень довольный тем, что присутствует при историческом действе, взмахнул рукой, широким жестом обнимая раскинувшийся перед ними город. — Могут отменить самодержавие. Волей народа появится конституция. Разумеется, все зависит от того, соизволит ли царь принять эту волю во внимание. С него вполне станется ничего не заметить. — На этом он прижал свой монокль к левому глазу и принялся инспектировать проплывающих внизу модниц.
— Насколько мне известно, царя сейчас вообще нет в Петербурге, — сказал Шапоров, у которого при дворе были информаторы поосведомленнее, чем у многих, — и не думаю, что он сегодня сюда собирается. И что сделают демонстранты, когда принять их петицию выйдет не Его Величество самодержец всея Руси, а, скажем, обер-церемониймейстер императорского двора, я даже представить себе не могу. Разъярятся, наверно. Надеюсь, удастся, — и Михаил посмотрел в сторону Зимнего и Дворцовой площади, словно церемониймейстер уже репетировал там свой выход, — уговорить их, что государь находится во дворце и непременно ознакомится с их прошением.
— А откуда вы знаете, что царя нет в городе? — де Шассирон, как охотничий пес, почуял близость свежего источника информации.
— Боюсь, не смогу вам ответить, — живо проговорил Шапоров, — но поверьте мне, это точно.
— А могу я задать вам вопрос, Михаил? — спросил Пауэрскорт. — Этот дворец, на крыше которого мы топчемся, он принадлежит одному из ваших кузенов?
— Да. Моя мать, знаете ли, из очень большой, просто огромной семьи, так что мы в родстве с половиной Петербурга. Отец ворчит, что невозможно зайти выпить чаю в яхт-клуб без того, чтоб не столкнуться с двумя-тремя родственниками, причем каждый попросит денег взаймы.
Пауэрскорт с огромным внутренним удовлетворением подумал, что матушке Шапорова придется как можно скорей познакомиться с леди Люси, чтобы они поделились опытом, как справляться с троюродными кузенами и кузинами и их обедневшими детьми.
— И что, именно здесь был изобретен знаменитый бефстроганов — мясо с луком, грибами, сметаной и так далее? Говорят, блюдо так назвали, потому что повар-изобретатель работал в Строгановском дворце. Это правда??
— Нет, его назвали в честь генерала Павла Александровича Строганова, который здесь жил. Это было лет двадцать пять назад. Отец мой очень расстроился.
— Отчего же?
— В нем, знаете ли, силен дух состязательности. Вы поймете, что я имею в виду, когда с ним познакомитесь. С какой стати назвали блюдо в честь никчемных Строгановых, сказал он, когда они сто лет только тем и занимались, что разъезжали верхом, спали с чужими женами да пили водку? Мы же, наша семья, сделали для страны гораздо больше. Почему бы не назвать что-нибудь в нашу честь? Какую-нибудь телятину по-шапоровски? А? Как вам? Во-а-ля-Шапорофф?
Молодой человек покачал головой.
— Конечно, сия забавная страсть — желание увековечить свою фамилию в кулинарии — уже улеглась. Но одно время с этим была просто беда! У нас постоянно менялись повара, тех, кто не придумывал ничего интересного, увольняли. Я был маленький и большую долю экспериментов пропустил, но очень хорошо помню жареных цыплят с ревенем и персиками. И еще — черную икру с каштанами и укропным соусом. Ужас!
Общий сбор на Дворцовой площади был назначен демонстрантам на два часа пополудни. Сверху Пауэрскорту были видны группы солдат с винтовками за спиной, топтавшиеся на прилегающих улицах, похлопывающие себя, чтобы согреться. Чуть повыше, к Адмиралтейству, ровной колонной рысью продвигались кавалерийские части. А ведь сегодня этому городу нужны совсем не солдаты с кавалерией, подумал Пауэрскорт. Ему нужны хорошо подготовленные полицейские соединения во главе с офицерами, имеющими опыт управления большими массами людей.
Михаил тем временем просматривал какой-то листок с жирно и неаккуратно напечатанным, а потому размазанным текстом.
— Господа, это листовка с петицией к царю. Хотите послушать?
Смутные воспоминания о великих петициях английской истории забрезжили в мозгу Пауэрскорта. Разве чартисты не явились походом в Лондон, принеся с собой огромную петицию, подписанную бессчетным количеством людей, требующих реформы? И разве не было Петиции о правах 1628 года, поданной королю представителями обеих палат парламента? А ведь та петиция в конце концов привела к гражданской войне. Ну это не слишком удачный пример для русского царя, подумал Пауэрскорт, в голове которого возник образ короля Карла Первого, приведенного на эшафот в белоснежно чистой рубахе.
— Да, Михаил, прочтите, сделайте милость, — сказал он, поднимая к глазам бинокль.
— «Государь! Мы рабочие и жители города Санкт-Петербурга, разных сословий, наши жены, дети и беспомощные старцы-родители пришли к тебе, государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругиваются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать. Мы и терпели, но нас толкают все дальше и дальше в омут нищеты, бесправия и невежества; нас душат деспотизм и произвол, мы задыхаемся. Нет больше сил, государь! Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук».
Откуда-то издалека Пауэрскорту послышалось пение. Он насторожился и даже вытянул голову, вслушиваясь, но ничего было не разобрать.
— Однако, — протянул де Шассирон, через плечо Шапорова глядя на прокламацию. — Сдается мне, к Его Величеству никто и никогда в жизни не обращался в таком требовательном тоне! Вряд ли даже его жена так с ним разговаривает! А вы что скажете, Михаил?
— Скажу, что вы правы, господин де Шассирон, — тактично согласился Шапоров, продолжая проглядывать прокламацию. — Великий наш государь наверняка разгневается, если прочтет это.
— А как вы думаете, — вступил Пауэрскорт, — отчего эта демонстрация случилась именно сейчас? Именно сегодня? Что, положение дел вдруг резко ухудшилось? Стало хуже, чем позавчера или в прошлом месяце? Почему в прошлом году не было таких демонстраций и прокламаций? Может, вы переведете нам еще немного, Михаил?
— «И вот мы бросили работу, — Михаил слегка морщился, читая, словно разрыв между его жизнью и той, которая описывалась в прокламации, был непостижимо велик, — и заявили нашим хозяевам, что не начнем работать, пока они не исполнят наших требований. Мы немного просили — мы желали только того, без чего не жизнь, а каторга, вечная мука. Первая наша просьба была, чтобы наши хозяева вместе с нами обсудили наши нужды. Но и в этом нам отказали. Нам отказали в праве говорить о наших нуждах, находя, что такого права за нами не признает закон. Незаконными также оказались наши просьбы: уменьшить число рабочих часов до 8-ми в день; устанавливать цену на нашу работу вместе с нами и с нашего согласия, рассматривать наши недоразумения с низшей администрацией заводов; увеличить чернорабочим и женщинам плату за их труд до одного рубля в день, отменить сверхурочные работы, лечить нас внимательно и без оскорблений, устроить мастерские так, чтобы в них можно было работать, а не находить там смерть от страшных сквозняков, дождя и снега, копоти и дыма».
Пауэрскорт подумал, что и язык прокламации, и приведенные в ней доводы применимы к любому трудовому спору между работодателем и работником в любой европейской стране. Она, эта прокламация, вполне нашла бы себе понимание среди рабочих и неимущих и в Бирмингеме, и в Болонье, и в Берлине. Похоже, в этом смысле желание Петра Великого европеизировать Россию осуществилось — но не в том смысле, какой сам Петр в это вкладывал, и то, что вышло, вряд ли ему понравилось бы. Занесенная из заграницы антиправительственными памфлетами, провезенная отчаянными революционерами в Россию под подкладкой пальто или в чемоданах с двойным дном, подстрекающая к мятежу европейская зараза проникла в град Петров с той же легкостью, с какой двумя веками раньше привились в нем колонны и пилястры барокко.
— Взгляните, господа! — закричал Михаил. — О Боже, да их там тысячи!
Глядя в бинокль, Пауэрскорт увидел длинную колонну людей во главе со священником в белой рясе, несущим распятие. Его окружали какие-то вроде бы телохранители. Сразу за ним шли два молодых человека, один с портретом царя, другой с большой иконой Богоматери. Далее несли огромный белый транспарант, на котором было написано: «Солдаты, не стреляйте в народ!» Тут к звукам пения присоединился колокольный звон, благословляющий народ на встречу с царем-батюшкой.
— Это, лорд Пауэрскорт, они поют «Боже, царя храни»! — И Михаил, стоя на крыше, сильным приятным тенором подхватил:
Боже, царя храни! Сильный, державный,Царствуй на славу, на славу нам!Царствуй на страх врагам, царь православный,Боже, царя, ца-а-ря храни!
— А ведь это очень похоже и на наш национальный гимн, — заметил Пауэрскорт. — Бог, вера, смерть врагам — все, как полагается.
