Жильбер Синуэ - Сапфировая скрижаль

Самуэль немного поколебался, раздумывая, не вернуться ли ему назад, но вдруг какой-то импульс подтолкнул его подойти к священнику.

— Вы позволите? — спросил он, указывая на скамейку.

— Конечно, — доброжелательно улыбнулся монах.

Он немножко подвинулся и снова погрузился в чтение. Повисла тишина, нарушаемая лишь журчанием фонтана.

— Евангелие от Иоанна, — тихонько прокомментировал раввин. — Очень красивый текст.

— Безусловно, самый красивый из всех четырех Евангелий. «Духовное евангелие», ответ на высказывания Климента.

— Вы имеете в виду ученика Павла? Того, о котором он упоминает в Послании к Филиппийцам?

Монах удивился:

— Нет. Я имел в виду Климента Александрийского. — Замечание раввина явно произвело на него впечатление. Теперь он смотрел на Эзру с любопытством. — Как мне кажется, вы хорошо знакомы со священными текстами. Мало кто слышал о Клименте, которого вы назвали. Об этом соратнике святого Павла практически ничего не известно, кроме того, что он упомянут в Послании к Филиппийцам. Мои поздравления. Вы, часом, не теолог?

— О нет! — скромно ответил раввин. — Скажем, меня интересует все, что касается религии.

— Это очень хорошо, друг мой. Религия — самый верный путь к совершенствованию рода людского. Вне ее нет спасения. — Доминиканец подчеркнул свои слова, перекрестившись со словами: — Diesdammandisautabsolvendishaereticusdictus…

— …destinatus, — вторил ему Эзра, не заканчивая, однако, фразы.

— Великолепно! Узнаю дитя матери нашей Святой Церкви! — В бороде раввина сверкнула застенчивая улыбка. — Вы священник, отец мой?

— Верно, я священник. Мне довелось слышать о месте культа, которое находится в Уэльве.

— Место культа? Что вы имеете в виду?

— Синагога, собор, мечеть, монастырь, обитель. Понимаете, что я имею в виду?

— Не совсем.

— В таком случае я поставлю вопрос по-другому: есть ли какой-нибудь холм, который возвышается над Уэльвой?

Монах задумался, потом сказал:

— Нет… Насколько мне известно, такого нет.

— Вы уверены?

На сей раз монах не колебался.

— Да. Я отлично знаю этот город. Я там родился. — И повторил. — Нет, никаких холмов я не знаю.

— Однако очень надежный человек утверждал обратное, — продолжал настаивать раввин. — Он даже уточнил, что это культовое сооружение находится на вершине холма неподалеку от Уэльвы.

— Невозможно. Город расположен на полуострове, ровном, как ладонь.

— Но ведь это именно возле Уэльвы Тинто впадает в море?

— Верно. Но я вам повторяю: нет там холмов. Эзра немного поразмыслил, потом встал.

— Я должен вас покинуть. Прощайте, отче.

— Мне жаль, что не смог вам помочь. Да пребудет с вами Господь.

Эзра пошел прочь, но не успел он выйти из Апельсинового дворика, как столкнулся нос к носу с ибн Саррагом.

— Куда вы подевались? Я беспокоился.

— Не стоило. Я искал сведения.

— И?..

Эзра беспомощно развел руками.

— Новости не очень хорошие. Похоже, возле Уэльвы нет никаких холмов.

— Что?! Откуда у вас эти сведения?

— От одного монаха. Он казался совершенно уверенным в своих словах.

— Никаких холмов? — Араб разволновался. — Значит, мы пошли по ложному следу! Наше толкование насчет Фарсиса гроша ломаного не стоит! Да простит мне Всесильный мой гнев! Но мне бы хотелось, чтобы он заставил Абена Баруэля заплатить за то зло, что он нам причинил! — Скривившись, он рявкнул: — Только не говорите мне, что нам не остается ничего другого, как вернуться обратно!

— Не знаю. Ничего не понимаю. Может, будет разумнее спросить еще у кого-нибудь?

— Вы ничего не знаете! Фарсис… Иона… отрок, сон, который вливается в море! Ерунда! Все это было ерундой!

— Сеньор!

Оба спорщика одновременно повернулись. Эзра узнал доминиканца.

— Да, отче?

— Кажется, я ввел вас в заблуждение. По зрелом размышлении я вспомнил: есть один холм. Холм — и монастырь на его вершине. Только вот это не непосредственно в Уэльве, а между Уэльвой и деревушкой Палое. В двух лье от них обоих. Это монастырь францисканцев Де-Ла-Рабида. На правом берегу Тинто.

— Вы сказали на вершине холма? — вопросили хором Эзра с ибн Саррагом.

Несколько растерявшийся монах кивнул:

— Я даже могу уточнить, что этот монастырь был возведен на месте, где некогда стоял римский храм Прозерпины.

Араб с евреем ошарашено уставились на него.

— Прозерпины…

— Прозерпины… — эхом повторил раввин. — Дочери Зевса и Деметры, богини плодородия и супруги… Гадеса.

Они замолчали, задохнувшись, словно опьянев от этого известия.

— Ошибка его была лишь в том, что повстречал он Малика и Ахмедая, — процитировал ибн Сарраг, — и что жил в час, когда пишу я на вершине холма с пологими спусками, на пепле Гадеса.

Ахмедай, Малик: демоны и ад…

Монах молча глядел на них с растущей тревогой.

ГЛАВА 8

Мы не осмеливаемся на что-то не потому, что вещи кажутся нам недостижимыми. Это потому, что мы не осмеливаемся, они кажутся нам недостижимыми.

Под сводами собора, по нефу, между колоннами разнесся долгий щемящий звук органа и затих на хорах. Служба подходила к концу. Старый архиерей, с волосами такими же белыми, как омофор, повернулся к верующим и слегка устало благословил собравшихся.

Мануэла Виверо, с волосами, убранными под черную кружевную мантилью, бросила незаметный взгляд на королевскую чету. О чем они сейчас думают? Об инфанте Хуане, родившейся в этом городе девять лет назад и похожей в розовом атласном платье и крошечных шелковых туфельках на задержавшуюся в развитии куклу? Слышали ли они в ночи голос Родриго Диаса дель Вивара, провозгласившего себя четыре века назад правителем Толедо? Задавалась ли Изабелла вопросом, почему песни и легенды христианской Испании сделали его героем, Сидом Кампеадором, тогда как он разорял церкви, сжигал монастыри и перерезал христиан не меньше, чем мавров? Наверняка Химена, его жена, знала ответ. Но Химена уже давным-давно мертва. Или мысли Изабеллы более личного характера? Может, она сейчас вспоминает советы своего исповедника Эрнандо де Талавера, стоящего на коленях в ряду позади нее? Талавера, убедивший ее простить грехи мужа и позаботиться об образовании и обеспечении приданым внебрачных детей Фердинанда, рожденных еще до брака с Изабеллой, а также содержании их матерей, любовниц арагонского принца. Нет… В тепле этого толедского собора Изабелла наверняка грезит об Испании. Испании, которая скоро станет единой. Испании, вернувшей свою гордость, честь и чистоту крови. Испании, воспрянувшей во имя Христа.

Мануэла исподволь посмотрела на Талаверу. Странный человек… В день аутодафе она четко уловила его негативное отношение к этому «акту веры». И все же, поскольку она сама испытывала именно такое чувство, Мануэла сказала себе, что, должно быть, попросту спутала свое восприятие с мнением Талаверы. При воспоминаниях о том дне Мануэла немножко корила себя, но не за то, что в последний момент не выдержала, а потому что не посмела высказать свое мнение Талавере (да и королеве, кстати говоря) о жестокости этого зрелища. Смелость… Ведь она у нее есть. Чего ей больше всего недостает, так это того, что она никак не может найти цель в жизни, с раннего детства одержимая уверенностью, что все, чего человек не может сделать, не существует.

С самого рождения ей казалось, что она живет под гнетом цепких пут, причинявших боль всякий раз, как она пыталась их порвать. Освободиться от них казалось ей невозможным. Но разве не для того, чтобы найти себе оправдание, мы считаем что-то невозможным? А пока суд да дело, годы текли, как вода, утекали, как песок. А потом, однажды утром…

Ей показалось, что, заглушая звуки «Gloria», некий голос нашептывает ей изречение из Экклезиаста, ее любимого чтения:

«…потому что детство и юность — суета. И помни Создателя твоего в дни юности твоей, доколе не пришли тяжелые дни и не наступили годы, о которых ты будешь говорить: „нет мне удовольствия в них!“ Доколе не померкли солнце и свет и луна и звезды, и не нашли новые тучи вслед за дождем. В тот день, когда задрожат стерегущие дом, и согнутся мужа силы; и перестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось; и помрачатся смотрящие в окно. И запираться будут двери на улицу; когда замолкнет звук жернова, и будет вставать человек по крику петуха и замолкнут дщери пения; и высоты будут им страшны и на дороге ужасы; и зацветет миндаль; и отяжелеет кузнечик и рассыплется каперс. Доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем. И возвратится прах земле, чем он и был…»