Борис Акунин - Статский советник
Трудно сказать, на кого это заявление подействовало сильнее — на ошеломленных москвичей или на арестанта, застывшего с преглупой миной на лице: губы еще раздвинуты в улыбке, а брови уже поползли вверх.
— А я — полковник Пожарский, вице-директор Департамента полиции. Раз вы, Николай Иосифович, нынче в Боевой Группе, то мы с вами уже встречались, на Аптекарском острове. Незабываемая была встреча.
И, не снижая темпа, энергично продолжил:
— Вас, душа моя, мне сам Бог послал. Я уж думал в отставку, а тут вы сами припожаловали. Так бы и расцеловал.
Он даже сделал к арестанту некое движение, будто и в самом деле намеревался его облобызать, и бесстрашный террорист поневоле вжался в спинку стула.
— Я пока в поезде ехал, статейку сочинил, — доверительно сообщил ему стремительный флигель-адъютант и вынул из портфеля исписанный листок. — Называется «Конец БГ близок». Подзаголовок — «Триумф Департамента полиции». Послушайте-ка: «Злодейское умерщвление незабвенного Ивана Федоровича Храпова недолго оставалось неотмщенным. Тело страдальца еще не предано земле, а московские сыскные органы уже арестовали опаснейшего террориста Н. С., который дал подробные показания о деятельности Боевой Группы, членом которой он является». Тут немного со стилем не того, два раза «который», но ничего, редактор поправит. Дальше читать не буду — смысл вам понятен.
Задержанный, которого, оказывается, звали Николаем Иосифовичем Селезневым, ухмыльнулся:
— Чего уж непонятного. Угрожаете скомпрометировать меня перед товарищами?
— И это для вас будет пострашнее виселицы, — уверил его князь. — Ни в тюрьме, ни на каторге никто из политических вам руки не подаст. Зачем государству вас казнить, брать лишний грех на душу. Сами в петлю полезете.
— Ничего, не полезу. Мне веры побольше, чем вам. Приемчики Охранки моим товарищам известны.
Пожарский спорить не стал:
— Оно конечно, кто же поверит, что безупречный герой террора сломался и все выдал. Психологически недостоверно, я понимаю. Только вот… Господи, где же они… — он порылся в своем желтом портфеле и извлек оттуда стопку небольших прямоугольных карточек. — Вот. А я уж испугался, думал, в спешке на столе оставил. Только вот, говорю, безупречный ли. Я знаю, у вас в партии нравы строгие. Вам бы лучше к анархистам, Николай Иосифович, у них оно того, поживее. Особенно с вашим пытливым характером. Полюбуйтесь-ка, господа, на эти фотографические снимки. Сделаны через потайное отверстие в одном порочнейшем заведении на Лиговке. Это вот наш Николай Иосифович, его тут сзади видать. А с ним — Любочка, одиннадцатилетнее дитя. То есть, конечно, дитя разве что в смысле возраста и телесного сложения, а по опыту и привычкам совсем даже не дитя. Но если ее биографию не знать, смотрится чудовищно. Вот, Петр Иванович, на эту посмотрите. Здесь и Николая Иосифовича хорошо видно.
Полицейские сгрудились вокруг Пожарского, с интересом рассматривая снимки.
— Взгляните, Эраст Петрович, какая гадость! — возмущенно воскликнул Смольянинов, протягивая Эрасту Петровичу одну из фотографий.
Фандорин мельком взглянул и ничего не сказал.
Арестант сидел бледный, нервно кусая губы.
— Полюбопытствуйте и вы, — поманил его пальцем князь. — Вам ведь тоже интересно. Сергей Витальевич, голубчик, дайте ему. Порвет — не страшно, еще напечатаем. В сочетании с этими снимками психологический портрет господина Селезнева получится совсем иного оттенка. Я ведь понимаю, Николай Иосифович, — снова обратился он к террористу, остолбенело пялившемуся на фотографическую карточку. — Вы не то чтобы законченный развратник, вам просто любопытно стало. Опасное качество — чрезмерное любопытство.
Пожарский вдруг подошел к нигилисту, крепко взял его за плечи обеими руками и заговорил медленно, размеренно, словно вбивал гвозди:
— Вы, Селезнев, получите не героический процесс, на котором в вас будут влюбляться дамочки из зала. В вас плюнут ваши же товарищи как в предателя и подонка, запятнавшего светлый лик революции.
Арестант завороженно смотрел на говорившего снизу вверх.
— А теперь я вам обрисую иную возможность, — князь убрал руки с плеч Селезнева, пододвинул стул и уселся, изящно закинув ногу на ногу. — Вы человек смелый, веселый, безудержный. Что вам за интерес якшаться с этими тоскливыми страстотерпцами, вашими нудными товарищами по революционной борьбе? Они — как пчелы, которым нужно сбиваться в рой и жить по правилам, а вы одиночка, сам по себе, и законы у вас свои собственные. Признайтесь, ведь в глубине души вы их презираете. Они для вас чужие. Вам нравится играть в казаки-разбойники, рисковать жизнью, водить полицию за нос. Так я вам устрою игру поинтересней и порискованней революционной. Сейчас вы кукла в руках партийных теоретиков, которые пьют кофий со сливками в Женевах и Цюрихах, пока дурачки вроде вас поливают кровью российские мостовые. А я вам предлагаю самому стать кукловодом и дергать за ниточки всю эту волчью стаю. Уверяю вас, получите истинное наслаждение.
— Я буду за ниточки дергать их, а вы меня? — хрипло спросил Селезнев.
— Вас, пожалуй, подергаешь, — засмеялся Пожарский. — Наоборот, я буду целиком и полностью от вас зависеть. Я делаю на вас большую ставку, иду ва-банк. Если вы сорветесь, моей карьере конец. Видите, Селезнев, я с вами абсолютно откровенен. Кстати, как ваше революционное прозвище?
— Рахмет.
— Ну а для меня вы будете… предположим, Гвидон.
— Почему Гвидон? — Селезнев озадаченно нахмурился, будто никак не поспевал за ходом событий.
— А потому что будете летать с вашего острова Буяна ко мне, в царство славного Салтана, то комаром, то мухой, то шмелем.
Внезапно Эраст Петрович понял, что вербовка уже состоялась. «Да» еще не сказано, но невидимый рубеж перейден.
Дальше и в самом деле все произошло очень быстро, в считанные минуты.
Сначала Рахмет рассеянно, как о чем-то незначащем, ответил на быстрые вопросы виртуозного дознателя о количественном составе Боевой Группы (оказалось, что их всего четверо: старший по кличке Грин, Емеля, Снегирь и сам Рахмет). Потом дал каждому яркую и сочную характеристику. Про главаря, к примеру, сказал так: «Он как Франкенштейн из английского романа, получеловек-полумашина. Когда говорит или двигается, прямо слышно, как шестерни побрякивают. Для Грина есть только черное и белое, его не собьешь».
Так же охотно, без сопротивления Рахмет назвал адрес конспиративной квартиры и даже согласие на добровольное сотрудничество написал легко, как любовную записочку. Вид у него при этом был вовсе не испуганный и не пристыженный, а скорее задумчивый, словно человек открывал для себя новые, неожиданные горизонты и еще не вполне освоился с представившимся его взору ландшафтом.
— Идите, Гвидон, — сказал Пожарский, крепко пожав ему руку. — Ваше дело — найти Грина и отдать его нам. Задача трудная, но вам по плечу. И не бойтесь, что мы вас подведем. Вы теперь самый главный для нас человек, мы на вас молиться станем. Связь, как условлено. С Богом. А если не верите в Бога, то попутного ветра.
Едва за бывшим террористом Рахметом, новоиспеченным «сотрудником» Гвидоном закрылась дверь, Бурляев уверенно сказал:
— Сбежит. Не прикажете ли приставить к нему пару хороших филеров?
— Ни в коем случае, — покачал головой князь и зевнул. — Во-первых, филеров могут заметить, и мы его провалим. А во-вторых, не будем оскорблять нашего комарика недоверием. Я эту породу знаю. Сотрудничать станет не за страх, а за совесть, с вдохновением и фантазией. Пока острота ощущений не притупится. Тут, господа, главное момент не упустить. А он непременно настанет, этот момент, когда наш Гвидон вдруг сообразит, что еще пикантней будет совершить двойное предательство, то есть дергать за ниточки обе куклы, полицейскую и революционную, стать самым главным кукловодом. Здесь-то наш с Николаем Иосифовичем вальс и закончится. Только бы услышать, когда музыка перестанет играть.
— Как это верно! — горячо воскликнул Зубцов, глядя на столичного психолога с неподдельным восхищением. — Я об этом много думал, только называл про себя по-другому. Вести «сотрудника», господа, — это все равно что вступить в тайную связь с замужней дамой. Надо беречь ее, искренне любить и постоянно заботиться о том, чтобы не скомпрометировать ее, не разрушить ее семейного благополучия. А когда чувство иссякнет, нужно по-доброму расстаться и подарить ей на прощанье что-нибудь приятное. Чтобы без горечи, без взаимных обид.
Пожарский выслушал взволнованную речь молодого человека с вниманием и откомментировал так:
— Романтично, но в сути верно.
— Можно мне тоже сказать? — покраснев, подал голос Смольянинов. — Вы, господин полковник, конечно, очень хитро этого Рахмета завербовали, но мне кажется, что защитникам государства не пристало действовать нечестными методами, — тут он заговорил быстро, очевидно опасаясь, что перебьют: — Я, собственно, давно хотел начистоту… Мы неправильно работаем, господа. Вот этот Рахмет командира полка застрелил, из-под ареста сбежал, нашего человека убил и еще бог знает каких дел натворил, а мы его отпускаем. Его в тюрьму надо, а мы за счет его подлости поживиться хотим, и вы еще руку ему жмете. Нет, я понимаю, что так мы дело быстрее раскроем, только нужна ли быстрота этакой ценой? Мы должны справедливость и чистоту блюсти, а мы еще больше, чем нигилисты, общество растлеваем. Нехорошо это. А, господа?
