Дело петрушечника - Роман Валериевич Волков
В тесной камере помещались только стол и два табурета, на одном из них, напротив, спиной к маленькому зарешеченному окошку, сидел небольшого роста, очень худой мужчина лет за пятьдесят, закованный в огромные, несоразмерно тощим конечностям, кандалы. Людожор выглядел так, словно он умирает от тяжелой болезни. Кожа его была сухой и серой, костлявые руки были покрыты язвами, тонкие губы почти не закрывали гнилые черные пеньки, оставшиеся от зубов. Несчастный непрерывно почесывался, звеня кандалами, и жевал нечто невидимое пустым ртом. При звуках отпираемого замка он приостановил судорожные движения и на пару секунд вперился взглядом в новое лицо. Муромцев, сдерживая брезгливость, посмотрел в глаза чудовищу. Они были воспаленными, мутно-болотного цвета, но зыркнули на сыщика с такой могучей немигающей злобой, что тот невольно сделал шаг назад.
— А нельзя ли снять с него кандалы? Непохоже, чтобы он готовился к побегу, а этот звон весьма раздражает и мешает допросу, — восстановив самообладание, поинтересовался у врача Муромцев. Тот с величайшим безразличием развел руками и велел конвойному:
— Хозяин — барин! Кузьменко, сними с Людожора кандалы. Он уже пару лет как не кусается, да и нечем ему. — Доктор оглядел внушительную фигуру Муромцева и довольно кивнул: — Вы мужчина крупный, совладаете с ним первое время, если что. Но караул снаружи будет, такие правила.
Тюремный доктор дождался, пока был найден подходящий ключ и кандалы были сняты с безучастного Людожора, после чего раскланялся и с явным облегчением скрылся с глаз. Муромцев, набрав в грудь воздуха, зашел в камеру и затворил за собой дверь.
Заключенный, не обращая внимания на сыщика, с наслаждением обретенной свободы расчесывал язвы на запястьях, от него едва заметно тянуло смесью тухлятины и карболки.
— И как же вам тут живется, Аким Владимирович? — намеренно спокойным голосом спросил Муромцев после длительной паузы. Услышав свое позабытое имя из прошлой жизни, Людожор замер и тупо уставился на собеседника. Потом он странно, по-бабьему хохотнул и ответил неожиданно густым и низким голосом:
— Покорнейше благодарю, что интересуетесь, живется сносно. Привык я здесь за столько лет.
За годы заключения Носачев явно истосковался по человеческому общению, он мгновенно стал чрезвычайно возбужден и словоохотлив, хотя говорил временами неразборчиво, путаясь и забывая слова. Только глаза оставались неподвижными и полными тяжелого чувства.
— Если вы с тем же вопросом, что и все остальные, — продолжил преступник, — то мой ответ — нет. Все одно, я ни о чем не жалею. Верни меня туда сейчас — все бы сотворил то же самое.
— Интересно, — проговорил Муромцев. — Но ваше раскаяние мало меня заботит. Я здесь, чтобы выслушать вас. Как оно все было на самом деле. Память сохранилась? Вы помните, как все было?
— Так, словно это было вчера, — уверенно отозвался Носачев, склонив бритую голову.
— И как же? Как же это вышло?
— Дело это, если хорошенько посудить, давно началось. Я тогда уже взрослый человек был, тридцать лет мне минуло, а в люди так и не выбился — ни семьи, ни должности. Жил бобылем, а работал тут в Д. помощником на разработке шахт. — Он смерил взглядом добротный костюм гостя и усмехнулся, продемонстрировав остатки гнилых зубов. — Вы, ваше благородие, смотрю я, баловень столичный. Поди, и понятия не имеете, как это трудно — нищему хлопчику с хутора устроиться и место себе найти… Да… Но помогла война-матушка. Началась кампания против турка, и угодил я в первое же лето под Шипку, правда, повезло мне попасть не в солдаты — тут я ростом не вышел, а денщиком, в услужение одному пану, поручику в инженерных войсках. Пан поручик занимался фортификацией, так что служба была спокойная. Поручик, на счастье, был человек добрый и мягкий. Сдружились мы с ним, крепко сдружились. Как только пан и его холоп вообще подружиться могут. Но вскоре началось наступление, и нас с паном приставили к румынскому полковнику, заниматься подрывными работами в горах. Полковник был родом из Валахии и все кичился своим происхождением. Был он, по его словам, из древнего рода Дракулешти, к которому принадлежал сам знаменитый господарь Влад Дракул, за свои страшные пытки и казни прозванный Цепеш. Надо ли вам говорить, что турок этот полковник ненавидел люто, как не говорил про врага, — аж усы дыбом становились от ярости. А уж если попадали ему в руки пленные… Тут только шепотом разговоры ходили. Говорили, обращался он с ними крайне жестоким и безобразным образом. Варил в котлах, а других пленных жрать заставлял, чтобы с голоду не подохли. Но вот отправили нас в горы, проводить саперные работы. Было должно заложить динамитные заряды и устроить туркам засаду, подорвав проход в ущелье. Отряд наш был небольшой, но руководить работами решил лично полковник, а значит, мой панич и я вместе с ним отправились в Балканские горы.
Людожор рассказывал скоро и складно, видно было, что эту историю он не раз вспоминал и пересказывал сам себе. Муромцев обратил внимание, что воспоминания прояснили взгляд преступника и тот даже перестал беспрестанно чесаться.
— Полковник находился в большом возбуждении, предчувствуя расправу над турками, но судьба распорядилась иначе и при установке первого же заряда случился обвал. Когда осела пыль, обнаружилось, что весь наш отряд погиб под завалами, а в живых остались только трое — полковник, мой пан поручик и я. Мы были заперты в крошечной пещерке пять на пять саженей. У нас были вода и инструменты, но совершенно не было провизии. Мы понимали, что из-за наступления Сулейман-паши наши войска не смогут спасти нас и стоит полагаться только на самих себя. Стараясь сдерживать отчаянье, мы начали разбирать завал, изредка освещая себе путь фитилем. Но от голода силы быстро покинули нас, особенно туго приходилось моему тучному пану поручику, который любил покушать и особенно страдал без харчей. Через неделю от истощения мы все впали в полузабытье и стали бредить. Полковник пугал нас с паном, непрерывно рассказывая ужасные истории про злодеяния своего знаменитого предка. По сей день они звучат в моей голове. Он рассказывал, что у Влада Дракула были заведены особые порядки для казни, особенно изощренным он был, когда дело касалось женщин. Ежели жена изменила мужу, или девица не смогла сохранить невинность, или же вдова предавалась разврату, то наказание ей было чудовищным. Дракул приказывал вырезать ей срамное место и привязать нагую умирать на столбе,
