Мальтийский крест Павла Первого - Наталья Николаевна Александрова
Помню, мама еще отмахивалась: не вам, мол, в сельской больничке, мне указывать, как ребенка лечить. Самой меня расспрашивать доктор ей запретил, если не хочет получить еще один приступ.
За это время в лагере случилось вот что. От шума проснулись воспитатели, девчонки рассказали им, что меня искали в развалинах, но толком никто ничего не знал. Пытались добудиться до начальника, но тот не проснулся, даже дверь не открыл, и только посылал всех неприличными спросонья словами абсолютно пьяным голосом.
Маринка Зотова быстро сообразила, что дело пахнет жареным и что мало им не покажется, даже если со мной ничего особенного не случилось. А уж если случилось, то им будет плохо, потому что многие слышали, как они меня бросили в запертой кладовке.
Рано утром Маринка позвонила своему отцу; не знаю уж, что она наговорила, только через час за ней приехал тот же самый водитель на «Мерседесе» и забрал их с Анитой в город. Если бы была там Жанка, она бы устроила скандал, хотя кто бы стал ее слушать. И тренера по плаванию, кстати, тоже.
В общем, осталась одна дура Танька Булкина, этой все было по фигу.
Когда начальник проспался, все-таки устроили разбирательство и вызвали Танькину мамашу. Она приехала, раскричалась и все совала начальнику какие-то справки, после чего уехала вместе с Танькой.
Мама забрала меня из больницы и даже не приехала в лагерь за вещами. Дома она строго-настрого велела не говорить ничего отцу, у него, дескать, сейчас сложный период на работе, он и так на взводе. Как я сейчас понимаю, она отправила меня в лагерь, не спросив у него, и теперь боялась, что он рассердится.
Потом она нашла мне частного психиатра, который сказал, что нужно продолжительное лечение. На сеансах он начал издалека, все пытался меня расспрашивать о раннем детстве, но поскольку я была девочка робкая и закрытая, то он в своем деле не слишком преуспел.
Потом маме и мне все это надоело, и мы это дело бросили. Потом, когда пару раз были похожие приступы, мама снова повела меня уже к другому доктору. Тот поставил диагноз «клаустрофобия» и дал несколько полезных советов, которыми я пользуясь до сих пор. Ничего, пока жить можно.
Если не вспоминать тот, самый первый приступ, когда меня заперли в темной кладовке… Вот тогда ничего не помогает. Снова накатывает на меня дикий неуправляемый страх, снова я боюсь вздохнуть и чувствую, что умираю…
Я очнулась от того, что кто-то тряс меня за плечо.
— Вера, Вера, очнись! — пробился в кошмар мамин голос. — Вера, приди в себя! Вера, ты дома, все в порядке!
Мама трясла меня так сильно, как будто я — байковое одеяло, которое надо очистить от пыли.
Ой, не надо про одеяло!
Видя, что я очнулась, мама отпустила меня на минутку, чтобы включить в комнате люстру. Яркий свет больно резанул по глазам, я отшатнулась, зажмурилась. Мама же раздернула занавески и распахнула окно.
Когда я увидела за окном наш двор и заходящее солнце, отражающееся в окнах напротив, мне стало легче. Сердце опустилось на место, мучительный спазм прошел, теперь я могла свободно вдохнуть свежий вечерний воздух.
— Ну вот, ну вот, — тараторила мама, — ну все в порядке, ты уже успокоилась. Сейчас таблеточку выпьешь, потом заснешь, и утром будешь как новенькая.
— Который час? — я смутно помнила, что сегодня у меня еще есть важное дело.
— Какая разница? — удивилась мама. — Ну, допустим, полвосьмого. Это даже хорошо, что еще не поздно, мы сейчас чаю попьем, только таблеточку вот…
— Не надо таблетку! — слабым голосом сказала я.
— Ну хорошо, хорошо, ты права, на голодный желудок нельзя таблетки пить. Вот сейчас поужинаем. Чаю попьем…
По тому, как она быстро согласилась, я поняла, что таблетку эту она в меня все же впихнет.
— А что за таблетки ты мне даешь? Что за лекарство? — я подалась назад, чтобы высвободиться из ее рук.
Странно, раньше мне не приходило в голову спросить про таблетки; правда, и приступов дома давно не было. Как-то все не то чтобы устаканилось, просто я тщательно слежу, чтобы не провоцировать очередной приступ.
— Это просто успокоительное… — мама спрятала руки за спину, — очень мягкое, ничего серьезного. Поспишь ночку и все, никаких побочных явлений…
Да не могу я сейчас заснуть, мне в музей надо, меня там Леокадия Львовна ждет!
В самый последний момент я спохватилась, чтобы не сказать это вслух. И вот что теперь делать? Из дома меня мама точно не выпустит, нечего и думать.
Она побежала на кухню, откуда слышался скрип дверцы холодильника, стук ящиков, шум закипающего чайника.
— Ромашковый, твой любимый! — сказала мама.
Вот с чего она взяла, что я люблю ромашковый чай? Сейчас бы крепкого обычного чая, темно-коричневого, горьковатого, и чтобы сахар вприкуску…
У нас в доме такого сахара не водится, вот разве что Валентина для себя покупает.
— Мам, а сахара нету? — спросила я, хотя все знают, что ромашковый чай с сахаром — ужасная гадость.
— Сахара? — удивилась мама. — Ты же… ну хорошо, я поищу. Только прими таблетку.
И впихнула ее мне в рот.
Уж не знаю, как у меня получилось спрятать таблетку за щеку и не проглотить, запивая ее водой. Как только мама отвернулась к буфету, я незаметно выплюнула таблетку. Она выскользнула из руки и беззвучно упала на стол.
— Нет тут никакого сахара, зато вот, конфеты какие-то у Валентины есть…
Мама уже поворачивалась, а я все никак не могла незаметно взять со столешницы таблетку. Вот подхватила, но тут она снова выскользнула и упала в чашку с маминым чаем. Она пьет ройбуш. Без всяких фруктовых добавок и без сахара.
Я закусила простенькую карамельку (ужас до чего кислая, скулы тут же свело), исподтишка подглядывая за мамой.
Вот она сделала из чашки глоток, потом другой. На миг я испугалась — что я делаю? Зачем я подсунула ей неизвестно какую таблетку? А вдруг ей станет плохо?
С другой стороны, я-то их принимаю. И ничего, кроме сонливости, не испытываю. Так и с ней ничего не случится.
После ужина я мыла посуду, поглядывая на часы. Время неумолимо бежало к девяти. Пора.
Очень тихо я подкралась к маминой двери и открыла ее, стараясь не скрипеть. Телевизор работал без звука, а мама спокойно спала прямо в одежде. Я выключила телевизор и укрыла
