Евгений Сухов - Король медвежатников
Следующая карта называлась «колесо судьбы». Выходит, что этот человек баловень судьбы. Возможно, так оно и было в действительности. Марселю всегда, где бы он ни находился, сопутствовала удача. Даже заказ папы римского следовало воспринимать как высшее благо.
Третья карта называлась «воздержанность». Она указывала на то, что Марсель был самодостаточной личностью. И это правда! Конечно же, он всегда добивался того, чего хотел.
Четвертую карту старик открывал с особым волнением, почти с опаской. Задержал взгляд на распятии. В этот раз лик Христа показался ему особенно скорбящим, и, набравшись должной решимости, он медленно перевернул карту. На истертой поверхности была изображена «богадельня». В точности такая же, что возвышалась неподалеку от Нотр-Дам. Одна из самых безобидных карт, она даже указывала на материальные блага. Вот только в комбинации разложенных карт она не сулила ничего хорошего и знаменовала грядущие трагические потрясения.
Худшего расклада невозможно было даже представить.
Старик замер, опасаясь пошевелиться. Он молча смежил веки, надеясь, что все это ему привиделось. Вот сейчас он откроет глаза и увидит вместо «богадельни» какую-нибудь другую карту. Но нет, все четыре масти были разложены на столе роковым веером и буквально вопили о неизбежной трагедии.
Существовал способ избавиться от неминуемого потрясения… Но для этого следовало сжечь карты, что означало бросить вызов мистическим силам и, значит, накликать беду на собственную голову. Старый Экзиль лишь усмехнулся. Он прожил немало лет и к грядущему небытию относился без надлежащего трепета, точно к стоптанной обуви, отжившей свой век.
Собрав карты в кучу, он швырнул их в полыхающую печь. Поначалу плотная бумага не желала гореть. Засаленные уголки всего лишь слабо тлели, испуская ядовитый темно-серый дым, вместе с которым в трубу уходила и колдовская сила. А потом карты вспыхнули все разом, стрельнув вверх бледно-голубоватым пламенем.
А когда бумага вся прогорела, старик зло пошуровал в печи кочергой. Остался один лишь тлен да злые угольки, сверкавшие красным цветом.
Старик не сразу сообразил, что это была карта. Перепачканная, с обугленными краями, она лежала рубашкой вверх. Это была судьба! И прочитать ее дано не каждому. Осторожно, будто опасаясь обжечься, он перевернул ее и тут же скривился, — на него, хитро смеясь, с прищуром взирал «дьявол».
* * *Еще с утра глашатаи разбежались по Парижу и, заглядывая в каждый двор, извещали о предстоящем суде инквизиции. В обед, ближе к назначенному времени, перед Нотр-Дам стал собираться праздный люд. Монахи свозили на площадь дрова и укладывали их в аккуратные поленницы. Плотники на самой вершине строения соорудили помост, на котором укрепили два огромных креста. А когда приготовления были завершены, стража вывела на площадь двух человек — мужчину и женщину.
— Дорогу! Дорогу! — выкрикивал стражник, шедший немного впереди, и для пущей убедительности размахивал по сторонам копьем, отвоевывая у толпы пространство для процессии.
В женщине не сразу можно было узнать хохотунью Луизу. Страшно осунувшаяся и почерневшая, она напоминала мумию. Плох был и Марсель. Его черная шевелюра выцвела едва ли не добела, а просторная рубаха висела на нем лоскутами, и через прорехи проглядывало худое тело.
Собравшийся люд напряженно загудел. У помоста Марсель приостановился, но стражник, шедший позади, подтолкнул его в спину копьем.
Место для епископа было сколочено сбоку. Опасаясь солнечного жара, он распорядился сделать длинный козырек и теперь прятал глаза от любопытных взоров. В высокой митре и в фиолетовой сутане Эде де Сюлли выглядел торжественным, как во время воскресной проповеди. Толпа в ожидании смотрела на него, полагая, что он коротким словом начнет суд.
Ожидания не оправдались. Подняв руку, епископ велел палачам начинать. Первым к кресту поднялся Марсель. Неторопливо и с большим знанием дела палачи сначала привязали к перекладине его руки, а после закрепили голени. Марсель, на мгновение потеряв сознание, повис на кресте, как если бы хотел отдохнуть перед дальней дорогой.
Следующей была Луиза. Палач, плотный мужчина в красной рубахе навыпуск, уверенно подошел к женщине и взял ее за руку. Луиза неожиданно отстранилась.
— Я хотела бы попрощаться со своим мужем. — Ее голос услышали даже в последних рядах.
Палач вопросительно посмотрел на ложу, где расположился епископ с остальными священниками. Прежде такого не случалось. Казалось, обескураженным выглядел даже епископ. Обреченные на смерть чаще всего бывали полностью сломлены. В их глазах читалось одно — привязывай да поджигай! А тут просьба! Эде де Сюлли удивленно повел бровями. Надо же, какие женщины иногда встречаются среди простолюдинок. С таким характером следовало бы родиться маркизой и принимать от восторженных рыцарей признания в любви.
Епископ лишь слегка согласно наклонил голову, и палач, отстранившись, предоставил Луизе свободу действий. Женщина подошла к Марселю, погладила по худой щеке и оставила на его губах целомудренный поцелуй. И почти с вызовом обратилась к палачу:
— Я готова!
— Крепись, дочь моя, — сдержанно посочувствовал палач. И, нагнувшись к ее уху, проговорил: — Я могу убить тебя сразу, ты только скажи мне. Полыхать живой в огне будет пострашнее.
— Я желаю разделить всю боль с моим мужем, — твердо отвечала женщина.
— Прости тебя Господь, — быстро спустился с помоста палач.
Неожиданно от толпы отделился высокий монах с золотым крестом на груди.
— Отец Артур, — пробежал зловещий шепот по толпе.
Этот человек был известен всему Парижу. Именно он зачитывал решения суда инквизиции. Голос у него был тихим, а вида он был неприметного и очень смиренного. Но знающие люди рассказывали, что таким же заупокойным, смиренным тоном он приказывал палачам усилить пытки.
— По решению суда французской инквизиции и во славу Господа нашего Иисуса Христа еретики Марсель Экзиль и Луиза Экзиль приговариваются к сожжению на костре, — коротко объявил монах.
Все роли вокруг поленницы были строго распределены. В первых рядах стояли люди, наиболее отличившиеся перед церковью. Им полагалось свозить на место казни дрова. А за ними держались горожане уже не столь именитые, в обязанность которых вменялось подкладывать в огонь хворост. Третий ряд занимали еще менее заслуженные граждане — они могли подавать лишь хворост и щепы тем, что находились впереди них. В четвертом и пятом ряду выстроились те, кто своим усердием был замечен священной инквизицией и кто своими делами по выявлению еретиков способен был продвинуться в первые ряды.
С заметной завистью они взирали на тех, что стояли в непосредственной близости от сложенной поленницы и обладали наивысшим правом лично поджигать еретиков. А лучшие, с заметным высокомерием в глазах, ревниво следили за тем, чтобы ни одна из щеп, брошенных в костер, не прошла мимо их рук.
Четыре человека уже стояли с полыхающими факелами в руках и ждали соизволения брата Артура. Поджигать полагалось с четырех сторон, тем самым как бы обозначив крест, чтобы у дьявольской силы не было ни малейшего шанса выбраться из огненного круга. Люди, держащие факелы, были в особой чести у инквизиции. Епископ Франции каждого из них знал лично, а по воскресеньям допускал к своей руке, благословляя. Первые двое из них, Жан и Жак, работали в мясной лавке и прославились тем, что распознали ересь в проповедях бродячих монахов. Двое других проживали рядом с церковью Сен-Жермен-де-Пре. Один держал цветочную лавку, а другой просил милостыню у ограды церкви. Но оба ревностно стояли на страже религиозных догм и нашептывали святой инквизиции на всякого неблагонадежного.
На счету у славной четверки было не менее двух десятков еретиков. Церковь с доносчиками расплачивалась щедро, из имущества казненных, каждый из них мог считать себя состоятельным человеком.
А бродягу Клода, собиравшего милостыню у церкви, можно было назвать королем нищих. Когда он протягивал руку за очередным подаянием, то на его запястье сверкал широкий золотой браслет с изумрудами, а грязную шею украшал крест, усыпанный крупными бриллиантами. Нищий любил говорить о том, что крест ему пожаловал сам епископ за выдающиеся заслуги перед церковью, но парижане знали, что действительность выглядела куда более неприглядно. Три месяца назад был предан костру ростовщик Матвей, у которого в должниках числилась едва ли не половина Парижа, а Клод, проходивший по этому делу свидетелем, выпросил у епископа в качестве вознаграждения золотой крест.
Клод не был беден и вполне мог вести образ жизни преуспевающего горожанина. Многие ремесленники в сравнении с ним и вовсе выглядели неимущими, но попрошайничество, сделавшееся смыслом его существования, не позволяло мыслить как-то иначе.
