Валентин Лавров - Граф Соколов — гений сыска
Прошло месяца два, но Куренков, подобно невидимке, растворился в громадном городе. И вот однажды на закате сентябрьского воскресного дня шел я по Солянке. Вдруг смотрю — из пивного зала Василия Перова выходит крепкого сложения, хорошо одетый человек, в белой сорочке, галстуке, тростью помахивает, костюм прекрасного покроя, может, шил у Жака или у самого Анатолия Гришина в Столешниковом переулке. Однако по манере держаться, по расхлябанной походке, по сутулости угадывается в нем простолюдин.
Но я прошел бы равнодушно, ежели этот субъект не вел себя нервно. То оглянется, то возле зеркальной витрины потрется — изучает ее отражение. Ясно — опасается наблюдения.
Вдруг субъект стал переходить дорогу, лицом ко мне повернулся. Жесткие иссиня-черные волосы зачесаны назад, лоб узкий. Овал лица квадратный, нос прямой. Ушная раковина треугольная, оттопыренная. Шея короткая, грудь широкая, рост выше среднего. Ведь это совпадает с приметами разыскиваемого Куренкова!
Оглянулся я: ни городового, ни дворника. Только слоняется рвань разная, ведь Хитровка с ее ночлежками и трущобами в двух шагах. На помощь этих головорезов рассчитывать не приходится. Скорее наоборот... Тип наверняка вооружен, а я нет. Ну, думаю, уйдет! А тип уже заметил мое внимание к нему. Остановил извозчика, вспрыгнул в коляску. Что делать? Другого извозчика, чтобы проследить, не вижу. Тогда я рванулся, догнал коляску и ухватился за рукав типа. А он меня по лицу — хрясть! А сам соскочил, задал деру. Ну, я за ним! К СпасоГлинищевскому переулку тип не побежал, его там наверняка дворники схватили бы. Тут какая-то шпана проходила, крикнули ему: “Мотай в соляные склады!” Тот и нырнул в подземный лабиринт, где бесконечные темные переходы, а по случаю выходного — ни души, даже фонари керосиновые не горят. Сторож и тот, как потом выяснилось, не вышел на службу по причине запоя.
Как быть? Подобрал я отрезок трубы, спрятался за выступ. Полчаса жду. Совсем уже темно, ни живой души вокруг, только крысы между ног шуршат. Холодно стало, зуб на зуб не попадает. Что делать? Спущусь в лабиринты, он или ускользнет, или меня укокошит, и опять же скроется. Вдруг мысль пришла — остроумная. Ору: “Эй, браток, лягавый слинял, канай наверх!”
Что бы вы думали? Слышу в темноте осторожные шаги. Вот и мой голубчик нарисовался, головой повертел туда-сюда. Я его обрезком трубы ка-ак шарахну — он и брык, без чувств распластался.
Дернул я на Солянку, стал свистеть, прибежал городовой, мы типа в участок приволокли в наручниках. Действительно, Куренковым оказался.
И большое наказание тогда этот человек понес? -спросил старый граф.
Дневский вздохнул:
— Выпустили его за отсутствием доказательств вины! Дворник, которого он — табуретом, был свидетелем единственным. Про отпечатки пальцев мы тогда и не слыхали. Попади он в тот раз на Сахалин, так и не произошло бы трагедии в Малом Ивановском переулке, которой, кстати, заниматься пришлось Аполлинарию Николаевичу. А вскоре меня повысили в должности — стал приставом.
Соколов коротко хохотнул:
— Вот, Николай Григорьевич, какая несправедливость: ты трубой — по голове, и тебе — повышение в должности. А если бы я такое, не приведи Господи, сделал, так все газетки захлебнулись бы в злобных ругательствах: “Ах, опять этот граф-злодей!”
Отозвался Ирошников, усиленно налегавший на шампанское:
— Вам, Аполлинарий Николаевич, нет нужды трубой действовать. У вас кулаки, что тебе пудовые гири.
Все улыбнулись, Диевский простонародно расхохотался и потребовал:
— Аполлинарий Николаевич, расскажите вашу историю, как вы Куренкова допрашивали! Право, господа, дело такое, что его впору в пособие по уголовной тактике заносить.
Четыре трупа
Соколова на этот раз упрашивать не пришлось. Он, неспешными глотками потягивая крымскую мадеру, начал историю:
Однажды в полицию обратился этот самый Куренков, проживавший на полюбившейся ему Солянке в пятом доме по Малому Ивановскому переулку во владениях купчихи Анны Кучумовой. Куренков, страшно взволнованный, притащил за собой еще двух свидетелей — каких-то мужичков-ремесленников, и рассказал, что в начале восьмого утра пришел в пивнушку Перова, где гулял до обеденного часа.
— Я ведь откровенно с вами объясняюсь, — говорил мне Куренков, — дело тут плохое, мокрое. Нынче насчет выпитого ошибся в расчете и малость пошумел с одним посетителем. Владелец трактирного заведения Василий Андреевич Перов разнервничался и кричит: “Чтоб, чиж паленый, духу твоего здесь не пахло!” Я и вот эти мои кумпаньены, а еще теперь сбежавшая приститутка Феня пошли ко мне выпить, потому как в тумбочке бутылка водки имеется. Пришли, а там на полу — кругом одни трупы, четыре, так сказать, экземпляра. Мы как злодейство обнаружили, сразу к вам, осведомить-с!
* * *Жил Куренков в полуподвальном помещении, где тридцатилетняя вдова сдавала рабочим койки. Когда мы спустились туда, то увидали совершенно жуткое зрелище. Вдова распласталась в громадной луже крови возле окошка. Ее двенадцатилетняя дочь Соня лежала зарезанной возле дверей. На спинке металлической кровати висели два сына вдовы, задушенные полотенцами, — четырех и пяти лет. Возле убитой вдовы стоял выдвинутый из-под кровати сундучок. Он был открыт, и вокруг валялись медяки.
Мы приступили к осмотру места преступления. Куренков помогал нам с необычным энтузиазмом. Он по своей охоте подробно рассказал об образе жизни убитой, о круге знакомых, о том, что трамвайный кондуктор Еремеев был ее любовником и весьма ревнивым...
И указывает на сундучок, крышка которого раскрыта и кругом медяки раскатились:
— Дело ясное: Еремеев с нее деньги требовал. Она полезла в чужую скрыню, а там — копейки, вот Еремеев со злобы и порешил всех.
Весь этот энтузиазм показался мне подозрительным. Допросили мы по отдельности Перова и тех двух приятелей, которых Куренков в квартиру привел. Они подтвердили, что Куренков безотлучно с раннего утра находился в пивной, много пил, жаловался на резь в желудке, раза три в туалет бегал, проигрался на бильярде, хвалился своими любовными похождениями.
Медик Павловский, в свою очередь, по состоянию трупов определил, что смерть наступила где-то в полдень. Спрашиваю Куренкова:
— А когда вы утром из квартиры уходили, кто здесь оставался?
Он назвал двух-трех человек и добавил:
— Дети еще на своей половине дрыхли, а покойная вдова попалась мне на крыльце. Она разговаривала с дворником Мартыновым. У меня после вчерашнего было сильное изнеможение. Средство от такого недуга мне известно. Вот я и пошел к Перову, чтобы поправиться. А дворник Мартынов ехидничает: “Опять покатил бельмы заливать?” Я ему — вежливый резон: “Почтенный вы мужчина, Мартынов, но только моя выпивка в ваше рассуждение не должна входить”. Спросите, он мне не даст соврать.
* * *Время было позднее. Трупы мы в полицейский морг к Лукичу отправили. Я приказал, чтобы принесли пиво и бутерброды. Угостил Куренкова. Против него у меня не было никаких улик, и все же внутренний голос говорил: “Виновен!” Объявляю:
— Спасибо вам, Куренков, следствию вы очень помогли. Но только дело хитрое, боюсь, трудно его распутать будет.
— Это точно, Еремеев человек самый паскудный.
— Распишитесь здесь, на протоколе.
Куренков с явным наслаждением закрутил роскошную подпись и направился к дверям. Я, словно между прочим, спросил:
— Чуть не забыл, Куренков, что в руках у Софьи было, когда она домой вернулась, — корзина или баул?
Куренков живо откликнулся:
— Да ничего, порожние у ней руки были!
И вдруг он осекся, поняв, что проговорился. У него начался приступ нервического хохота:
— Охо-хо! Ну и ловко вы меня подцепили!
И далее самым простым и спокойным тоном рассказал, что у него в тот день и впрямь болел живот и он раза три бегал в туалет, который на улице. Пропил все деньги, а “нутро своего требовало”. Тогда он пошел на хитрость: сказал, что отправился в туалет, а сам припустился домой, чтобы обокрасть сундучки рабочих и быстро вернуться в трактир. Когда обнаружат пропажу, то у него верная отговорка: он целый день безотлучно провел в трактире. Все удалось блестяще. Никто не видел, как он проник в заборный лаз и через черный ход вошел в квартиру. Когда начал обшаривать сундучки, вдруг вернулась хозяйка. Она сказала, что заявит в полицию. “Вскипела тут во мне злоба, аж все нутро затряслось. Ну, думаю, курва, в единый миг тебе предел жизни поставлю. Выхватил нож и по самую рукоять ловко всадил!” — хвастливо заявил Куренков. А тут — как нарочно — на пороге Софья.
...С девочкой убийца расправился безжалостно. Уже хотел бежать, как услыхал веселые детские голоса. Это на свою беду вернулись сыновья вдовы. Куренков опрокинул их и одновременно придушил руками, а затем, еще дышавших, повесил на вафельных полотенцах...
