Александр Арсаньев - Французский сезон Катеньки Арсаньевой
– Катенька, ты не представляешь, какое у меня горе, – заламывая руки, в отчаянье голосила она.
Причиной ее страданий оказался небольшой прыщик на губе. Но в присутствии возлюбленного гения он означал крушение надежд. Со слезами на глазах, прикрываясь шалью, она едва не отказалась от этой поездки. Но в последний момент благоразумие возобладало – и она с видом прокаженной, демонстрирующей миру свои язвы, уселась в моей карете – опять же по левую руку от Дюма.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Нет, одной главы для этого человека нам с вами не хватило, чего и следовало ожидать. И я с ужасом думаю о том, хватит ли еще одной. И тем не менее – надеюсь на это. В конце концов – это далеко не книга мемуаров, а рассказ о том, как мне удалось раскрыть…
Вот видите, до чего довел меня этот несносный Дюма? Я едва не рассказала вам того, о чем даже не должен догадываться читатель до самой последней страницы романа. Впредь буду осторожнее. Но, имея дело с Дюма, это почти невозможно.
Всю дорогу до леса мсье забавлял нас с точки зрения завсегдатая парижских салонов забавными, а с моей – довольно неприличными анекдотами из жизни его прославленных знакомых, самый пристойный из которых звучал примерно так:
– Во Владикавказе у Дандре был друг, драгунский квартирмейстер из Нижнего, с которым его связывали почти братские отношения.
Этот друг, в свою очередь, делил свои привязанности между Дандре и двумя борзыми – Ермаком и Арапкой.
Как-то раз Дандре зашел к нему в гости, но не застал его дома.
– Барина нет, – сказал ему слуга, – но входите в его кабинет и подождите.
Дандре так и поступил.
Кабинет выходил в прелестный сад; одно из окон было открыто, оно пропускало внутрь лучи радостного кавказского солнца, настолько яркого, что на Кавказе, как и в Индии, есть свои солнцепоклонники.
Борзые спали, лежа друг возле друга, как сфинксы, под хозяйской конторкой; услышав как открылась и закрылась дверь, собаки приоткрыли глаза, сладко зевнули и снова задремали.
Оказавшись в кабинете, Дандре сделал то, что делают люди в ожидании своего приятеля; он принялся насвистывать какую-то мелодию, разглядывая гравюры на стене, свернул цигарку, зажег о подошву башмака химическую спичку и закурил.
Когда он курил, с ним случилась колика.
Я уже предполагала, что нас с Шурочкой ожидает нечто совершенно непристойное, и опасения мои оказались не напрасны.
– Дандре огляделся по сторонам… И, увидев, что он в полном одиночестве, подумал, что может, ничем не рискуя, поступить так, как поступил один из бесов в двадцать первой песне «Ада»…
При этом неожиданном звуке борзые вскочили на ноги, пулей выпрыгнули в окно и исчезли в глубине сада, точно их унес дьявол.
В этом месте Дюма захохотал так оглушительно, что если бы не Степан, то испуганные лошади наверняка бы понесли, а при наших дорогах это небезопасно. Мир в этом случае потерял бы не только двух невинно пострадавших русских женщин, но и прославленного на весь просвещенный мир писателя.
Тем временем Дюма, даже не заметив смертельной опасности, которой так счастливо избежал, продолжил как ни в чем ни бывало:
– Дандре, ошеломленный внезапным их бегством, на мгновение замер, задаваясь вопросом, почему столь неприметный звук нагнал такой ужас на этих борзых, привыкших к ежедневным ружейным и пушечным залпам.
Друг тем временем вернулся и удовлетворил его любопытство.
– Все очень просто, – сказал он. – Я обожаю своих собак; они попали ко мне щенками, и когда они были совсем маленькие, я приучил их спать под моей конторкой. Так вот, время от времени они делали то, что ты сделал давеча; и чтобы отучить их от этого, я брался за плетку и жестоко наказывал позволившего себе такую непристойность. А поскольку, как ты мог убедиться, эти собачки весьма сообразительны, они подумали, что выдает их один только звук. И научились делать совсем тихо то, что раньше делали громко. Ты понимаешь, что такая мера предосторожности была недостаточной и что место слуха заняло обоняние. А поскольку я не мог задирать им хвосты, определяя истинного виновника, я стал пороть их обеих. Поэтому когда ты позволил себе то, что было им запрещено, каждая из собак, не испытывая никакого доверия друг к другу, подумала, что набезобразничала ее подружка, и, опасаясь понести наказание за чужой грех, пулей вылетела в окно…
И он снова закатился в приступе хохота, на этот раз беззвучного, зато со слезами на глазах.
Я посмотрела на Шурочку и не поверила своим глазам. Она смотрела на своего кумира влюбленными глазами, видимо, не слишком вдумываясь в смысл повествования. Я в ответ лишь пожала плечами.
Время от времени выглядывая в окно и таким образом ориентируясь в хорошо известной мне местности, я убедилась, что Павел Игнатьевич и на этот раз оказался весьма сообразительным и осторожным человеком. Вместо того, чтобы отвезти нас в места действительно неспокойные, он предпочел направиться в живописный и не столь удаленный уголок губернии, знакомый мне с давних пор. В этих местах мы с мужем не раз принимали участие в охоте на кабанов. Ничего страшнее этих зверей не было на многие версты вокруг. А о разбойниках здесь и не слыхивали. Зато охотничий домик славился своим благоустройством на всю округу, к нему-то мы в конце и концов и подъехали.
Но господин Дюма, уверенный, что участвует в опасном приключении, не убирал рук со своих пистолетов и ходил по поляне со свирепым и неподражаемо героическим видом.
При всем уважении к этому человеку, я не могла удержаться от смеха, наблюдая за ним исподтишка.
Заспанные, с недовольными лицами, спутники наши немного оживились при виде большого красивого дома, словно по мановению волшебника выстроенного в одну ночь посреди леса специально для нашего пикника.
Никак иначе эту поездку назвать было нельзя. Потому что кроме Дюма, никто не захватил с собой никакого оружия, поэтому даже охотой мы не могли себя развлечь в этот день.
Но в большой комнате на втором этаже нас ожидал приятный сюрприз. Половину этого светлого и чистого помещения занимал огромный дощатый стол, ломившийся от яств. Преимущественно мясных блюд, дичи и прочих даров леса, которыми издавна славятся эти заповедные места.
И снова началось застолье, описывать которого я не стану, поскольку все застолья в конечном итоге очень похожи друг на друга. И если вы побывали на одном из них, то ничего нового из моего описания не почерпнете.
Замечу только, что господин Дюма, несмотря на все свои кулинарные капризы, не пропустил ни одного блюда, и продегустировал все без исключения настойки и наливки. Поэтому его критика российской кухни была на сей раз чрезвычайно невнятна. В прямом смысле этого слова, поскольку, разглагольствуя, он не прекращал жевать ни на секунду. И – как ни странно – с большим удовольствием.
Закончилась сия трапеза также довольно традиционно: уставшие и невыспавшиеся со вчерашнего, ее участники разошлись по комнатам, где тут же попали в объятия Морфея, столь же крепкие, сколь и продолжительные.
И даже Дюма, который до последней минуты демонстрировал окружающим просто-таки фантастическую неутомимость, к финалу застолья стал клевать носом. И после недолгих уговоров дал отвести себя в одну из лучших комнат на втором этаже.
По прихоти судьбы моя комната оказалась рядом, поэтому в течение часа я могла наслаждаться громоподобным храпом великого иностранца. Отчасти по этой причине и не сомкнула глаз, пожалуй, единственная из всей компании.
Я без сомнения последовала бы всеобщему примеру, но… позвольте поделиться одной странной особенностью моего организма: я могу заснуть под музыку духового оркестра, гром и молнии, оружейную пальбу и грохот орудий. Но достаточно моему уху уловить чье-нибудь сонное посапыванье, и сон бежит от меня в то же мгновенье. Что же говорить о храпе, который по громкости вполне мог соперничать со всеми перечисленными мною звуками?
Я присела к столу, достала свой дорожный блокнот и стала развлекать себя тем, что принялась заполнять его листы рисунками. Без какой-то определенной цели и темы, а просто – чтобы убить время.
А поскольку мысли мои, несмотря ни на что, по-прежнему были заняты убийством, то и большинство рисунков в той или иной степени имели к нему отношение.
Таким образом за час с небольшим мною была составлена краткая иллюстрированная хроника гибели господина Лобанова. Начиная с его детского портрета и заканчивая ночным пожаром.
Последним в галерее портретов стал набросок головы засыпающего за столом Дюма, и не успела я его закончить, как услышала у себя за спиной оглушительный хохот.
Думаю, что вы уже догадались, кому он принадлежал.
Дюма выхватил у меня блокнот, продолжая хохотать, подошел к окну, чтобы рассмотреть его получше, и чем дольше это делал, тем более смешным находил. В конце концов – обессиленный собственным смехом, он рухнул на стул, заставив его жалобно заскрипеть, и перевернул страницу.
